Арабская кровь - Таня Валько

К временной больнице можно было бы доехать и за час, если бы не ее деликатный груз и желание не бросаться в глаза. Шофер ведет машину очень осторожно, избегая больших выбоин, торможения на поворотах, не превышая максимальной скорости в шестьдесят километров в час. Пассажиры в кабине машины, несмотря на то, что измучены и не выспались ночью, сидят молча и грустно смотрят перед собой. Все время думают о том, как там больные, лежащие под брезентом. Переживут ли тряску? Если ли у них чем дышать? Не хотят ли пить? Не нужна ли им помощь?

Доезжают до места через полтора часа. Самира и Махди засиделись и с трудом двигаются, но ни у кого нет сейчас времени, чтобы ими заниматься. Ничего с ними не станется. Рашид, Марыся и Хадиджа (она, вероятно, не получала отупляющих лекарств, поэтому все понимает и вполне ориентируется в ситуации) выскакивают из машины и подбегают к багажнику. Трясущимися руками распутывают завязки, которыми крепится брезент. Изнутри доносятся громкие стоны и вздохи. Залитые потом, бледные как смерть пациенты собирают остатки сил, чтобы выбраться наружу. Присутствующие здесь помощники спешат к вновь прибывшим. Первыми забирают наиболее нетерпеливых, под конец в багажнике остаются только парень и старик. Оба лежат и застывшим взглядом смотрят в голубое небо. Подросток наконец моргнул и тихонько всхлипнул. Хадиджа хочет утешить его и хлопает по ноге. Когда она, не найдя ее, приподнимает одеяло, ее глазам предстает худое искалеченное тело.

– Бедолага! – Она протягивает к нему руки, как к собственному ребенку. – Что они с тобой сделали? Что за убийцы живут в этой проклятой стране!

Парень на руках подвигается к краю багажника и прижимается к чужой женщине, как к родному человеку.

– Этот господин мертв, – шепчет он ей на ухо. – Испустил дух у меня на руках… И еще… – Рыдания перехватывают ему горло. – И еще при этом обосрал меня. – Он отряхивается руками и, пристыженный, осматривается вокруг, как если бы он сам это сделал.

– Ничего страшного! – говорит ему украинская медсестра со светлым и полным, как луна, лицом, утешая молодого пациента. – Справимся! Выкупаемся, освежимся – и будешь как новенький. Хорошо? – Она принимает его от замершей неподвижно Хадиджи и усаживает парня в мокрых от экскрементов брюках на металлическое инвалидное кресло-каталку. – Вас, уважаемый господин, ждет купание, – с улыбкой продолжает она и игриво ерошит вьющиеся всклокоченные волосы парня. – Как тебя зовут, юноша? Могу поспорить, что Мухаммед, – шутит она, потому что в каждой арабской стране мужчина если не первый, то второй или третий должен носить имя Мухаммед.

– Откуда ты узнала? – Парень медленно забывает о страшных переживаниях минувшего часа.

– Что за Содом и Гоморра?! – Хадиджа подбегает к машине, у которой уже стоят все члены ее семьи. – Что за ад?! – Она хватается за волосы и начинает вырывать клоками. – Я наказана за грехи и разврат, вот что! Наказание Господне!

Она кружится юлой и размахивает руками.

– Это даже не чистилище, а пекло на земле! – Женщина падает на колени и начинает биться лбом о землю на каменистой тропке. – Я не хочу жить! – воет она. – Убивайте друг друга и сгнивайте тут сами! Без меня! – выкрикивает она, вскидывая руки вверх, и в следующее мгновение падает без сознания лицом в песок.

* * *

Марыся все время держит в руке телефон, чтобы, несмотря на трагические события, не забыть позвонить Лукашу. Пока есть связь, нужно воспользоваться моментом, ведь неизвестно, что будет дальше.

– Привет, как дела? Как Дарья и Адамчик? Все здоровы? – Несмотря на то, что она должна сразу отчитаться о ситуации, Марыся в знак приветствия задает традиционные арабские вопросы.

– Мэри, это ты? Плохо тебя слышу! Говори громче! Почему вы не откликаетесь? Мы тут с Хамидом с ума сходим!

– Не было связи, – отвечает девушка, удивленная внезапным интересом мужа.

– Что, что?

– Не работали телефоны и Интернет! – выкрикивает она.

– Как это? Абонемент оплачен, значит, можете звонить сколько хотите. Я пробовал, наверное, раз сто, Дорота просто не берет трубку. А твой оператор сообщает, что ты вне зоны досягаемости. Что вы там, черт возьми, делаете?

– Номер телефона мамы можешь сейчас забыть и не оплачивать счет, – пока она произносит эти слова, понимает, какое это может иметь значение для находящегося за тысячу километров мужчины. Даже на таком расстоянии она слышит его хриплое дыхание.

– Мама им уже не пользуется… потеряла, – говорит Марыся, не желая вдаваться в подробности, для этого еще будет время. Если Дорота захочет, она сама все расскажет мужу.

– Можешь ее пригласить к телефону? – шепчет Лукаш.

– Не могу. Я под Триполи, а она в Налуте.

– Где? Почему? Почему вы не вместе?

– Так случилось. Попробуем еще встретиться в Ливии, но если не удастся, то мама посоветовала эвакуироваться по отдельности. Она ближе к границе с Тунисом, а я, может, сяду на какой-нибудь паром. Не знаю еще.

– Где находится этот Налут?

– В горах Нафуса. Достаточно большой город…

– Ведь там тяжелые бои! – выкрикивает Лукаш в волнении. – Почему вы не вылетели самолетом?

– Нужно было сначала доехать до аэродрома. Ты просто не знаешь, что здесь творится.

– Во всех новостях показывают, что из Ливии люди бегут тысячами, а вы не можете? Почему?

– Нам не повезло. – Марыся уже измучена этим разговором, беспочвенными обвинениями и глупыми советами.

– А может, не хотите? Может, ты вырвалась из супружеских оков, а Дорота вспомнила ливийский климат и красивого ливийского мужа? – Лукаш бросает ей гнусные оскорбления.

– Хорошо, что ты говоришь не с мамой. Это гадко и только ранило бы ее. Мы находимся в центре войны не по собственной воле. Ты ведешь себя как типичный самец, – холодно произносит она. – Я дам тебе номер телефона мамы. Позвони ей. У нее нет возможности звонить за границу.

Взволнованная Марыся быстро диктует цифры и тут же прерывает разговор. Даже не пробует звонить Хамиду. Боится, что их разговор пройдет в подобном тоне. «Наши парни не в состоянии понять, что мы оказались в черной дыре, – думает она, тяжело вздыхая. – Тот, кто сидит в кресле перед телевизором в теплом комфортном домике, не сможет представить ужасов войны».

Марыся решает успокоиться. Бешенство не поможет. Она ходит по ферме, все больше очаровываясь ею. Она как будто загипнотизирована. Она чувствует себя так, как если бы выехала отсюда вчера. У нее не выходят из головы претензии Лукаша, собственные супружеские хлопоты, депрессия и болезнь Хадиджи и терпение людей, которые ждут размещения, лежа на матрасах в тени оливковых деревьев, в свадебном шатре или на больничных койках у дома. Но в то же время она переполнена эмоциями, вызванными встречей со старым семейным домом: это ее место счастья со времен детства, это ее рай. Она слышит смех родителей, доносящийся ночью из их спальни, плач маленькой Дарьи, негритянские напевы госпожи Джойс, с которой она так любила находиться в кухне, хриплый голос польской бабушки, все время читавшей ей цветные книжечки. Бунгало не изменилось. Она входит в него через широкую, выложенную терразитом террасу. Здесь по-прежнему стоят пластиковые белые столики и кресла, занятые сейчас больными. Но Марыся не видит этих людей и их мучений, не в эту минуту. Входит в большой тридцатисемиметровый зал – и ее тут же охватывают воспоминания. Пол тогда был застелен красивым шерстяным ковром в бордово-синих тонах, по-прежнему ею любимых. Под одной стеной находился кожаный мебельный гарнитур для отдыха, а напротив – большой телевизор, подвешенный на не видимых глазу кронштейнах. Под ним, на специальной полочке из красного дерева, стояла аудио-и видеоаппаратура, которой она научилась пользоваться раньше, чем мама. Просматривала до дыр любимые сказки. На расстоянии двух метров от него был вмонтирован камин, выложенный кафелем, вручную расписанным цветочно-анималистическими арабскими узорами. Это было чудо! В каждом углу комнаты находилось что-то: высокая зеленая пальма в полтора метра, угловой комод, кожаный пуф, по-восточному расшитый зигзагами-завитками. А у окна то, что она всегда любила, – кресло-качалка с мягкой подушечкой и теплой шалью, разложенной на подлокотниках. Она помнит, как спорила с мамой о том, кто будет в нем сидеть. Кончалось тем, что они запихивались в него вдвоем. Сейчас она вспомнила тепло и родительскую нежность, которая всегда исходила как со стороны матери, так и отца. Перед глазами пролетают образы общих игр и барахтанья именно на этом шерстяном ковре. Она помнит, как скакала у папы на животе. Он делал вид, что ему больно. Потом поднимал ее вверх на вытянутых руках и кружил, как на мельнице. Все эти воспоминания она тщательно скрывала в самых глубоких закоулках израненного детского сердца, чтобы защититься от боли и нехватки родителей. Молодая женщина моргает, как если бы хотела пробудиться от чудесного сна. Она видит, что от тех давних образов остался только камин и старый телевизор, прикованный к стене. Вся роскошь куда-то исчезла. В зале стоят приставленные к стенам небольшие, на четверых, столики из светлого дерева, твердые стулья без подушек на сиденьях и барная стойка. «Сейчас это место выглядит как столовая и, пожалуй, ею является», – приходит она к выводу и чувствует разочарование.