Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

– Вот и ты, старик, – продолжал он, поправляя оскаленную пёсью маску на лице. – не оригинален с сожжением рукописи, хотя не веришь, и никогда не верил, что рукописи не горят…А не помнишь, что littera scripta manet. Ты – вульгарный материалист, как все нынешние писатели. А значит, человек без веры… Шаткий человек. Ибо слабому человеку необходимо веровать. Без веры – всё шатко. Абсолютно всё.

– А во что верить? – хмуро спросил я колядовавшего деда.

– Не во что, а в кого…

– Уж не в тебя ли?

– Если не в Него, то в меня… Другого выбора, прости, никто тебе не предложит.

Он задрал морду к чёрному небу и весьма правдоподобно завыл по-собачьи.

«Шизофреник!» – подумал я и захлопнул дверь. Какое-то время еще постоял в прихожей, слушая, как удаляются шаги ряженого шутника.

Глупая, дурная шутка, подумал я. Если это Пашкины проделки, то завтра отплачу ему той же монетой.

Я прилег на свой любимый диван, но сон не шел. Меня сильно знобило. Сам себе потрогал лоб. Ничего не понял, но за градусником не пошёл. Если так колотит, то не меньше тридцати девяти, а то и все сорок. Неужели этот проклятущий грипп? Говорил Пашка: Прививайся, старик! Вульгарный грипп выкашивает на планете людей больше, чем умирает от лихорадки эбола».

Я до носа укрылся шерстяным пледом, но не согрелся и под одеялом. Знобило уже так, что зуб на зуб не попадал.

Чтобы отвлечься от навалившейся болезни, которая туманила голову, стал по привычке анализировать только что услышанные слова новогоднего коляды. А ведь он сказал tempora mutantur. Это явно латынь. А потом он добавил на этом же языке – littera scripta manet. Мёртвый язык, но как я понял перевод без словаря? Это ведь буквально означает: «написанная буква остаётся». Не может слободская коляда, подвыпивший старый бомж знать латынь. Исключено!

Я почувствовал, как страх без спроса заползает под одеяло, потом за пазуху, как он холодит разогретое гриппозным жаром сердце, заставляя его работать на повышенных оборотах.

Я встал, взял обгоревшую рукопись Лукича в руки и посмотрел на печную дверцу. По своему обыкновению, стал ковырять душу, анализировать свой визит к Степану Григорьевичу Карагодину. И, как всегда, искал смягчающие обстоятельства для внутреннего суда.

«Нет, – думал я, это не душевный понос, не трусость, не мелкотравчатость. Я всё делаю верно. Я – мужественный человек. Гражданин, в конце концов!.. Где же моё гражданское мужество? Ведь этому самодуру Степану все-таки сумел сказать правду. Коряво, не отесано, но такая уж, наверное, она и есть, моя правда… Пусть знает, что и мы, люди простые, слабые, без поддержки штанов власть предержащими, не лыком шиты. И бояться мне нечего. Чего или кого мне бояться?!. Собаки чёрной?.. Пса этого помойного, которого пусть с почестями, но всё-таки давно погребли мои земляки – в землю сырую закопали…На веки вечные! Хотя это всё – легенда, мифы, суеверия. Темна ещё слобода наша. В ХХI век одной ногой вступила, а хвост в средневековье увяз. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

За окном послышалось какое-то царапанье и чьё-то воспалённое дыхание – будто запалился кто-то от быстрого бега.

***

Отбросив плед, босыми ногами встал на холодный пол. Грипп уже валил меня с ног. Штормило и бросало по сторонам, как пьяного матроса на утлом судёнышке в волнующемся море. Чихнул, почесал нос и снова чихнул. Показалось, что в комнате, несмотря на приоткрытую форточку, стало нестерпимо душно. Запахло не то серой, не то палёной шерстью. Повозившись с заедавшей ручкой, я распахнул окно своего кабинета настежь. Шёл ледяной дождь… Он барабанил по подоконнику, а корявая ветка рябины, раскачиваемая ветром, скребла по белому пластику отлива.

Я вгляделся в промозглую ночь – под окном дрожала насквозь промокшая чёрная собака, задрав оскаленную морду к моему освещённому окошку. И в жёлтых холодных собачьих глазах отражались красноватые отблески моего освещённого окна. Это, подумал я, мой вечный страх перед неведомым, таинственным, потусторонним.

– Времена меняются, – гоня от себя прочь ночные страхи, сказал я собаке. – Но вот только мы не меняемся вместе с ними… На что ты надеешься, пёс, в промозглую новогоднюю ночь? Ну, заходи, коль пришёл, бедолага!

На улице, не преставая, лил новогодний дождь. Чёрный пёс, оставляя грязные следы на светлом ламинате пола, нагло прошлёпал к моему письменному столу. И лёг, отекая и сверля меня внимательными жёлтыми глазами.

Я потерял сознание, вырубился из реальной жизни на какое-то время, а когда очнулся, то увидел человека, одетого во всё серое. Удивило меня, что он не снял ни мокрое серое пальто, ни серую шляпу – по всему, торопился доктор. (В том, что это был врач со «скорой», которого вызвала Моргуша, я тогда, проходя пик кризиса своей внезапной болезни, ни на минуту не сомневался). Врач в серых одеждах сидел за моим столом и что-то писал на листке бумаги.

Это было последнее, что я увидел в тот вечер.

…Утром, когда слободской народ ещё не садился за праздничные столы с недопитым и недоеденным «поправлять больные головы», я проснулся на диване, бережно укрытый поверх пледа старым овчинным полушубком. «Моргуша позаботилась, родная тёплая душа, – подумал я о супруге, которая в гордом одиночестве спала в нашей спальне. – Ну, что ж… Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведёшь. Дай Бог, чтобы не в болезни!».

Болезнь так же внезапно отступила, как и началась.

Я спустил ноги с дивана на пол, потянулся и увидел на столе листок бумаги. Рядом лежала старая перьевая школьная ручка, коих сроду не водилось в нашем доме. А на краю стола синел пузырёк с фиолетовыми чернилами. «Что за чёрт? – сам себя спросил я. – Откуда эти музейные раритеты?».

Накинув плед и ловко перебросив его длинный край через плечо (ну, вылитый римский сенатор времён Домициана), я взял листок в руки, надеясь увидеть список необходимых для лечения медицинских препаратов. Но я ошибся в своём предположении. Серый человек, наставив клякс ржавым пером, нацарапал посредине листа для пишущей машинки: «Срочно вызывают в Москву, к профессору Волохову. Вынужден вас покинуть. До встречи».

ЧАСТЬ II

МАСКА БЕССМЕРТИЯ

«Вы слышали о графе Сен-Жермене,

о котором рассказывают так много чудесного».

А.С.Пушкин. Пиковая дама.

«Посланник сказал: «Своим открытием, если оно станет

достоянием твоей паствы,

ты умножишь Вселенскую скорбь.

Поэтому ты должен умереть».

Шлезвинг Пауль фон Эйтзен, епископ.

Гамбург, 1598 г.

1.

Детище отечественного автопрома, белая