Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

– Правды хочу, – угрюмо ответил я. – И для себя и для других.

И вдруг неожиданно для себя ляпнул, будто кто за язык меня потянул: – Требую проведение эксгумации.

Он перебил:

– А кто знает, что там – собака зарыта? Кто?

– Я знаю. Мало?

– Ничтожно мало! – парировал он. – Разуваев знал, умер от пьянки. Сумасшедший доктор знал – помер. Сын его приемный, Павел Фокич, вот звание заслуженное получает. Так что оставайся-ка ты, дружок, один на один со своей правдой. Она тебя в могилу и сведет.

Он засунул пальцы под модные подтяжки, похлопал резинками по упругим бицепсам.

– История, как я гляжу, повторяется. Один уже требовал эксгумации… В желтый дом загремел. И знаешь почему?

– Знаю…

– Ничего ты не знаешь. Загремел, потому что священную память хотел опоганить. Веру у народа отнять. А это безнаказанно при любой власти не останется.

Я встал, понимая: тема разговора исчерпана, стороны остались при своем мнении.

– Не должен стоять памятник на могиле пса, – сказал я, вставая со своего места.

Он усмехнулся:

– А памятник на могиле героев. Там, где ему и положено быть.

Степан, не вставая с руководящего кресла, отъехал от меня на колесиках в угол, где стояли знамена.

– Ну, представь себе, что свершилось невероятное. Сделали по твоему запросу эксгумацию двух могил. В одной – кости собаки. А в другой-то – кости великана. Твоего прадеда Пармена. После освобождения района обмишурились малость партизаны. С радости ли, или с горя, только вместо останков Петра Ефимовича, с вашего огорода перенесли косточки деда Пармена.

Он с улыбкой заглядывал мне в глаза, пытаясь прочитать мою реакцию.

– Вот и выходит, что ты не к деду Пармену на слободское кладбище все эти годы цветы носил, а Петру Ефимовичу. И что изменилось? Да ровным счетом ничего. Потому что и эта зеленая бронза, и эти надписи, и цветы в День победы – это всего лишь символы нашей памяти. Знаки нашей любви и веры. А любовь и вера пересмотру не подлежат. Только сумасшедший может на них покуситься.

Я молчал, не зная, что ответить на этому словесному эквилибристу. А он уже не выпускал инициативы из рук.

– Да и не в символе веры дело…– продолжал Чертенок. – Нашему человеку, Захар, обязательно идол требуется. Ну, не может он без кумиров и идолов. Если нет их, значит, нужно придумать. К тому же, сам знаешь – мертвые срама не имут.

Он снова выкатился из «красного угла».

– Ты у младшего своего давно в гостях не был? Съездил бы. Проведал. Заодно узнал бы, что коренные москвичи требуют вернуть памятник Дзержинскому на Лубянскую площадь. Как символ беззаветному служению власти.

Степан Григорьевич встал, многозначительно посмотрел на часы.

– Для кого-то железный Феликс, пес диктатуры пролетариата. Для других ностальгия по прошлому. Русского человека хлебом не корми, дай поностальгировать.

Он снова многозначительно посмотрел на свой дорогой хронометр.

– Да и христианин ли ты после своих требований, Иосиф? Тебе любой батюшка скажет: прощать нужно, тогда и тебе Бог простит… Быть может. Всё, гражданин Захаров. Пиём окончен! У меня сейчас совещание.

Я, не попрощавшись, молча повернулся и пошел к двери.

– А стишок на память не подаришь? – в спину с усмешкой бросил мне Карагодин. – Ты, говорят, стишки для утренников сочиняешь…

В зеркале, висящем у выхода, я увидел его отражение. Он улыбался, торжествуя победу.

Я лихорадочно перетряхивал память. Но всплыли лишь митяевские строчки из песни:

Жизнь и боль – вот и всё, что имею,

Да от мыслей неверных лечусь,

А вот правды сказать не умею,

Но, даст Бог, я еще научусь.

– Иди, иди, стихоплет, – холодно сказал он. – И слова твои ничтожны. Впрочем, по Сеньке и шапка.

Я взялся уже за ручку двери, но не удержался, повернулся к нему и сказал спокойно, когда приходит полное понимание, что мосты все сожжены:

– В мире нет власти грозней и страшней, чем вещее слово поэта.

Я ждал его лающего смеха. Наверное, в тот миг было действительно смешно: кабинет главы в европейском стиле, уверенный в себе Степан в «гламурном» темно-синем костюме «от кутюр» и эти, неведомо откуда пришедшие ко мне, слова…

Но он даже не улыбнулся.

В зеркало я видел, каким взглядом смотрел он мне в спину. Будто Расстреливал.

***

Я вернулся домой, когда уже стемнело.

Где-то за Свапой, в строящемся поселке кирпичных коттеджей, басовито брехала сторожевая собака.

Моргуша уже спала. Я достал «бурдовую тетрадь» с полки. Открыл дверцу и бросил на жаркие угли в печи «Записки мёртвого пса».

Это ведь всё изощрённые выверты воспалённого писательского мозга, что рукописи не горят… Через минуту я увидел, как печально сморщилась обложка и на ней появилась траурная каёмка – обгоревшие края.

На столике настойчиво затрещал телефон. Звонил Пашка.

– Прости, что не зашел на праздничный ужин, – сказал он. – В больнице денек горячий.

– Что такое? – без энтузиазма спросил я, вспоминая подписанное Степаном представление.

– Только что менты с автовокзала привезли старикашку одного…. Черепно-мозговая травма. Кто-то чем-то его тюкнул по черепу…

– Бывает, – вяло ответил я.

– Самое интересное, что фамилия у старикашки знакомая нам обоим…

– Иванов?

– Шнуров. Маркел Сидорович Шнуров… Не знаю, выживет ли. Уж больно дряхл. И травма тяжелая. Повезу беднягу в область. Вот только довезу ли?

Пашка положил трубку, а я бросился к печки и кочергой выцарапал у огня рукопись, сбросив дымящуюся тетрадку на загнетку78.

– Слава Богу, великий писатель прав, – сказал я сам себе. – Рукописи, кажется, действительно не горят.

В дверь кто-то постучал. Не позвонил от калитки, а – постучал.

Кого принесла нелегкая?

На пороге стоял человек в картонной маске собаки. Его карнавальный костюм, сшитый из искусственного чёрного меха, весьма напоминавший шкуру чёрного пса, основательно промок под новогодним дождём. Лица пришельца я не видел, оно было под маской, но согбенная фигура, выбившиеся из-под маски мокрые седые пельки79 выдавали старческий возраст.

– С Новым годом! – машинально сказал я и полез в карман за мелочью.

– Так это ты требуешь вскрытия моей могилы? – утробно спросила собачья маска, красноречивым жестом останавливая мою благотворительность.

Ряженый склонил голову и, поблёскивая холодными жёлтыми глазами в прорезях маски, некоторое время молча разглядывал меня.

Наконец взгляд его остановился на рукописи, которую уже полизало пламя. Эту чёртову рукопись я всё ещё держал в руках.

– Тэмпора мутантур!80– засмеялась маска лающим смехом. – Времена меняются, но люди, как я заметил за всю свою бессмертную жизнь, не меняются вместе с ними.

«Сумасшедших на Аномалии всегда хватало», – мелькнула