Московский Джокер - Александр Морозов

А если надо, у тебя состоится прямой разговор с ним.

Это я тебе обещаю. Но дай мне хотя бы одно имя.

В подмосковном поселке Кокшино есть чудесное место для отдыха, так называемый Дом творчества. Впрочем, творить там что-либо человеку, всерьез воспринявшему название этого милого заведения, было бы не с руки. А скорее всего, и попросту невозможно.

Почти под всем первым этажом был устроен настоящий крутой дансинг. Он же кафе-шантан, дискотека, в общем, смехопанорама с поддачей непрерывного литья и ломом бутылочного стекла. Всего, как говорится, понемножку.

Вечерами напролет завывала оттуда и расцветала потолочными, настенными и паркетными фингалами – ух ты, буги-вуги-цветомузыка. А внутри, то бишь, в самом том дансинге, прыгали и прижимались друг к другу творческие работники и, что, пожалуй, самое прекрасное, работницы. В определенной области. Почти демонической. Ведь все они имели дело с пятой субстанцией, безрезультатно разыскиваемой физиками со времен основания их науки Аристотелем. Имели дело с эфиром.

Да не с тем, который нюхают, а с тем, в котором носятся, пардон, на волнах которого несутся. Словом, плывут в этакий Зурбаган, где корабли под алыми парусами бесшумно появляются на рейде в виду еще спящего города, а волны мягкого, ласкового, как смерть, прибоя, шепчут; «Оставайтесь с нами. Оставайтесь на нашей волне».

Итак, Дом творчества назывался так просто по доброй традиции, взятой от писателей и композиторов. А в этом Доме просто хорошо отдыхалось, здесь, вот как это сегодня складно умеют назвать, можно было хорошо оттянуться.

Захорошеть, наконец, если вы не любитель новорусских лексикографов.

А, собственно говоря, чего же боле? Так ведь, кажется, писали и спрашивали в прежние-то времена?

Зато, в отличие от соответствующих усадеб, где ютились те композиторы и писатели, которые непременно должны были творить на природе, в Кокшинском Доме имелся один объект, о котором отдыхающие – или оттягивающиеся? – здесь творяги что-то вроде и слышали, но как-то вскользь и неточно. И не потому, что-де, тайна сия велика есть и тыр-пыр-восемь дыр.

Нет, и вовсе даже нет, и совсем не поэтому.

А просто, кому ж оно нужно, и что же там уточнять? Фрагмент пирога, понимаешь ли, как говорят в таких случаях.

Знали, что на выходе из дансинга – маленький буфет. От него туда и сюда – два коридорчика. Два небольших загончика, и оба тупиковых.

Правый – тупиковый без обмана. Там, у торцовой стены накапливалась в ожидании путешествия в грузовике винно-водочная тара. Да валялись по углам какие-то совсем «нетворческого» облика и мезозойского стажа употребления ватники. Если уж и они иногда использовались, чтобы еще как-нибудь лучше и, главное, побыстрее оттянуться, то это свидетельствовало бы о том, что жизнь во Вселенной может принимать любые, самые причудливые формы, и что творческие работники, как и неуловимый для физиков эфир, пронизывают собою, по сути дела, все мироздание, включая таинственные забуфетные пещеры.

В отличие от правого, левый загончик только казался тупиковым, и вообще смотрелся ряженым. В самом деле, в нем не только ничего не скапливалось, но, напротив, он неизменно демонстрировал некую каменную ухоженность тем, кто, твердо или покачиваясь, выходил из кабаре, то бишь из дансинга, кабака или переоборудованного под веселье бомбоубежища.

А каменная ухоженность есть, как известно, некая складка или отпечаток, некое государственно-угрюмое выражение, которое приобретают со временем определенные объекты.

Тут, кстати, если уж об этом зашла речь, верная наводка для шпионов. Иной ведь, особенно если из вновь прибывших, суетится, расспрашивает, а ведь оно, коли по сути говорить, и выеденного яйца не стоит.

Увидишь, где подметено чисто и прибрано всячески, да не под праздник, а под самые будни, в рань такую, когда еще и не вставал никто, не сомневайся: перед тобой он самый. Объект государственного значения.

А уж как ты на него, к примеру, собираешься проникать или, как бы это выразиться подипломатичнее, вынюхивать, то уж насчет этого совет со стороны – не подмога. Тут тебе советчик только твоя совесть. Она подскажет. Она же проведет и выведет.

Вот так все обстояло и с этим постоянно прибранным, тускло лоснящимся голубой «динамовской» краской закутком. Отдыхающие, конечно же, видели, что перед ними вход на самый натуральный, без лажи, объект государственного значения. Но что им с того?

Никто ведь от них факта этого и не скрывал. Время от времени отходил вверх квадрат линолеума в конце коридорчика, и из открывшегося люка появлялась чаще всего усатая, но уж румяная и заспанная – это всенепременно, будка военного. Допустим, как чаще всего оно и было, в чине майора.

Затем майор выбирался наружу по торс, а там и вообще вылезал, кряхтя больше от непонятного смущения, чем от натуги, целиком, поворачиваясь во все стороны, дабы показать, какой он весь из себя служивый и озабоченный.

И тут же, бывало, спрашивал у проходящих мимо его коридорчика «танцевальных пар», не имеется ли закурить.

Таким образом, со временем к майору и его появлениям из подполья настолько привыкли, что останавливались рядом не только для того, чтобы угостить дорогой сигареткой, но и самим прикурить, пару раз затянуться и перекинуться со служивым парой общих фраз.

Невольно взгляд курильщика скользил в сторону вскрытого подпола, стекал вниз, по металлической лесенке, цепляясь за металлические же перила, выкрашенные все в тот же бессмертный голубой масляный цвет. А дальше, метрах в двух внизу, шел еще один узенький коридорчик, еще более казенно-вылизанный. Как бы уже и безупречный в своей госугрюмости и неприступности. Ну, чисто вход в машинное отделение крупной, как голубой кит, подводной лодки.

Не с каждым, понятно, майор и заговаривал, а не то, что откровенничал.

Но если уж останавливалась рядом творческая личность, не слезающая, что называется, с экрана, которая, как понимал майор, и без него много чего знает, то уж тут надо было как-то обозначить и свою значительность.

– Наш, кхе-кхе, дубль вэ, так сказать, – с неловким смешком кивал он в таких случаях на свое хозяйство, из недр которого только что появился. На что важная творческая личность молча и исключительно тонко улыбалась, загадочно кивая знаменитым профилем, колеблющимся сквозь клубы дыма вирджинского табака.

Утром, когда все штатские еще спали, из дверей пустого дансинга появилась скособоченная фигура заспанного администратора. В правой руке он держал совковую лопату, а в левой спортивную сумку, в которой что-то уверенно-негромко позвякивало.

Подойдя к крышке люка, почти неотличимой от остального линолеума, покрывшего пол в коридорчике, администратор трижды, как будто вызывая подземных духов, стукнул по ней. Какое-то время снизу никто не отзывался. Но наконец послышалось легкое потрескивание отделявшегося куска покрытия, и люк начал приоткрываться.