Деревенский бунт - Анатолий Байбородин

Любо матери всякое чадо, в тяготах выношенное, в горьких и сладких муках рожённое, с кручинной и отрадной слезой взращённое и светлыми ночами омолённое; люба матери всякая дочь – и баба чадородливая, и дева целомудренная, восприявшая ангельский чин; люб матери всякий сын – пахотный крестьянин, скитский мних, сельский поп, воевода царев, христа ради юродивый, мудрый старинщик[135], деревенский балагур-баешник. Так и русскому горне мудрому, украсному слову дороги и жития святых, и богатырские старины, и вещая причеть воплениц, и суровые бывальщины, и потешные байки. Все жанры добры, кроме скучного.

Поведанная крестьянским, ремесленным говором байка кручёными-верчёными, ветвистыми корнями таится в испоконном устном и старокнижном слове. В Древней Руси – хитромудрые подписи к лубочным картинкам, потешно обличительные сказы супротив греховодников и записанные грамотеями базарные скоморошины.

А в прошлом и позапрошлом веках редкий писатель не потешился байкой, вводя потеху в повествование, либо выделяя в самостийный сказ. И, бывало, в сем… чудилось… лёгком, баешном жанре, созвучном бытовой сказке, рождались истинные шедевры русской словесности. К слову сказать, байка по плечу лишь русским народным, избранным писателям, нередко взросшим и заматеревшим в деревенском говоре, поскольку трудно без ощутимых языковых потерь перевести байку из устной речи в письменную, где не подсобишь слову затейливым жестом, голосовой игрой, хитромудрым прищуром или, наоборот, круглыми от нарочитого испуга, шалыми глазами. «Русское слово в книге молчит, – скорбно вздыхал Борис Шергин, чародейно сливший в сказах устную и книжную поэтическую речь. – Напоминают ли нам о цветущих лугах засушенные меж бумажных листов цветы?..»

В баешном духе – пушкинская сказка про Балду, гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», лесковский «Левша», повествование Салтыкова-Щедрина «Как солдат накормил двух генералов», и даже «…муж под кроватью» Достоевского, а тем паче северные сказы Бориса Шергина, Степана Писахова, завиральные вологодские бухтины Василия Белова, рассказы Василия Шукшина: вспомним мудрейшую сказку-притчу «До третьих петухов», где смех сквозь слёзы, где… словно се избяной сруб… в зоревых и замшелых венцах, в резных наличниках, подзорах и причелинах и полотенцах[136] – бывальщина и байка, ибо на пустой земле и полынь не растит.

У всякого писателя потешный сказ звучит по-своему – в разнодыханности ясно видна краса и сила русской народной словесности – и нету… нету у весёлого сказа сурового канона. Ведаю о сем, ибо, грешным делом, испробовал байку на вкус в книге «Диво».

Иным грамотеям-книгочеям деревенские байки не глянутся – на всех не угодишь; иные косоротятся, словно сдуру хватили горсть кислой облепихи: мол, псевдуха – от духа псевдорусского; ну да, паря, на всякий роток не накинешь платок. Хотя, верно, и псевдухи в литературе выше крыши… Творя байку, лишь на словесных соцветьях и созвучиях, переиначивая книжную речь на деревенский лад, далеко не убредёшь, запалишься, осрамишься, ибо простонародный говор – не «чо» и «почо», народный говор – пословично-поговорочная, затейливая, украсная речь. К сему, дабы байку испечь в деревенском наречии, надо густо замесить на потешном, завиральном случае, не договаривая, абы читатель… в досельну пору, слушатель… самолично доспел, где и над чем смеяться, а потом вывел и мораль, и мудрость. Потешные сказы и веселят, разгоняя, как осенний туман, грешную унылость, и умудряют, и совестят, а посему имеют право на жизнь в русской словесности наравне с эпохальными романами.

* * *

Посреди степной, лесной и озёрной красы и волюшки нежился я четверть века. В селе полюбовно жили русские и буряты, но всяк своим исконным ладом. Хотя… не буду трепать языком, словно боталом[137] коровьим… любили и посмеяться друг над другом. Но, опять же, шутя-любя-играючи. Для потехи. А посему добродушные земляки обиды в сердце не копили и, посмеявшись над собой, случалось, одолевали немочь.

Лет до десяти жил я при керосиновой лампе… жаль, не при смолёвой лучине… и земляки мои телевизор видом не видывали, а иные и слыхом не слыхивали. Ведом не ведали, что за зверь эдакий – телевизор: душегубец, Змей Горыныч, коего пахотный мужик Микула Селянинович одолел, запряг в соху и опахал на Горыныче землю Русскую. В далёкую пору ляд пучеглазый ещё не полонил народ русский, а посему старые и малые спасались молитвой, потешались песней, пляской, игрой да байкой озорной. С Покрова Божией Матери долгими зимними вечерами оживали байки после летней спячки. В деревне после жнивья и молотьбы – роздых: всего-то и заботушки – бросить корове сенца, плеснуть пойлица да лошадёнку обиходить.

В древней ли избе отича и дедича, на таёжном ли займище, где лесничал отец, царствие ему небесное, мужики до третьих петухов заливали байки. А то и ведали страшные истории – бывальщины, от коих у меня, малого, ажно мороз по коже. Но лежу, бывалочи, на лавке, а у самого ушки на макушке – слушаю. Снежный куржак синеет на окошке – утро близится, светает.

Байки – не сказки, байки – чудные, смешные и грешные случаи из жизни. А уж где баешник приврёт для смаку и смеха ради – с ходу и не разберёшь. Иной загнёт так, что и на добром коне не объедешь. Одно слово, наврёт с три короба, но так браво, век бы слушал не переслушал. Про эдаких шутя пели:

Ловкими баешниками, их ещё величали «бодяжники», слыли в деревне пожилые мужики, а то и старики – бабаи, коими матери вольных чадушек пугали: «Пореви, пореви, рёва-корова. Бабая-то позову, махом в лес уташит!..» Но бодяжник бодяжнику не ровня: иной зубы моет, лишь для потехи балагурит, а другой грусть-тоску разгонит и уму-разуму научит.

Вдосталь я наслушался баек, бодяг и бывальщин; уйма выветрилась на житейском сквозняке, но кое-что дивом дивным осело в памяти. По молодым летам смешили байки до слез; хотя… молодым палец покажи, ржут, что кони застоялые…

* * *

Однажды вольный ветер заметнул меня в забайкальское село Ботало, где я гостил у деда Бухтина, сивогривого, сивобородого, похожего на дремучего лесовика, но ещё ладного и крепкого. Шёл по лесам и лугам июль-сенозарник; мужики сено запасали, в небе зарницы играли. С Кузьмы и Демьяны сбил сенозорник у мужика мужицкую спесь, что некогда и на печь лечь.

Красное лето – зелёный покос… до солнца пройти три покоса, будешь ходить в сапогах, а не босо… Но со святого Самсона-сеногноя[139] задождило, заморосил гнилой дождь на свежую кошенину. По-доброму грести бы кошенину, копнить и метать в зароды… сено в куче, не страшна и туча, но разверзлись хляби небесные, и старик, переживая за скошенную траву, сидьмя сидел на заимке. Малый дождишко – лодырям отдышка, а тут лило и лило…