Деревенский бунт - Анатолий Байбородин

Было это, – память щеляста, не соврать бы, – было это при царе-косаре. Жил, паря, в селе лавочник, по-нонешнему будет – коммерсант, глаза завидушши, руки загребушши, и звали лавочника Хитрый Митрий. Он ить, паря, и Богу молился на варначий[148] лад: «Господи, в чужу клеть впусти, помози нагрести да вынести…» Лавочник тот, паря, ежели сёдни никого не обманет, у его аппетит пропадат. А как он обманывал каждодневно, да по многу разов на дню, то у него был аппетит – не жёвано летит. Дак вот и был он, паря, толстушший-здоровушший, аж бока заворачивались. Без чужой помочи в калитку не лезет, застреват. А пузочко, паря, растёт да растёт. Таскать чижало. Одно слово, коммерсант. Еле по деревне ноги волочит. Спотыкатся, паря, как пьяный.

Но чо делать… Пошёл к фершалу. Пришёл, плачет, слезьми уливатся:

– Живот подпират, ходить задышливо. И жена в развод подала, несмотря на моё богачество. Така, паря, беда, така беда… Может, того… пилюли каки дадите, чтобы брюхо опало?

Покрутил фершал Хитрого Митрия и так и эдак. Помял брюхо, под хвост заглянул и бает по-учёному:

– Ташши-ко ты, Митрий, мочу. Поглядеть, паря, хочу.

И суёт Митрию стеклянну баночку. А принимал фершал в некорыстной избушке – корова лягет, хвост некуда протянуть. Ладно, паря… Завернул Хитрый Митрий за угол и полну склянку ташшит обратно. А фершал сревел няньку и ей – ту скляночку.

– Беги, девка! Ташши сестре на сверку. И чтоб мухой, паря. Одна нога там, друга здесь. Пускай поглядит, кака-така зараза к мужику пристала.

Нянька та рысью через дорогу в соседню избу, где сестра с мелкоскопами сидела. А нянька, халда ишо та, заполошна, бежит, под ноги не глядит. Спотыкнулась, поскользнулась, шмяк оземь, скляночку-то всю и пролила. Всю, паря, как есть. За голову схватилась, вот горе-то, думат. Фершал шибко уросливый[149] был. Но чо, думала-гадала… А тут, паря, корова бредёт. Посередь улицы хвост и задрала, бесстыжая. Ну, нянька недолго думала, у той коровы анализ и взяла. Тоже была девка не промах… Полнехоньку скляночку, паря, сестре и принесла. Сестра глянула анализ через мелкоскоп, гумажечку чиркнула. Нянька с той гумажечкой к фершалу. Почитал фершал гумажечку и манит Хитрого Митрия.

– Митрий Кириллыч, дело такое… – Даже, паря, и не знат, как молвить. – Ну, короче, ты, Митрий Кириллыч, ноне стельный[150]. Вот-вот, паря, отелиться должен. Ага…

Коровёнка-то, где няня анализ взяла, стельна ходила, телёнка ждала.

Но чо, паря, Хитрый Митрий запереживал: стыд, срам, это же в кои веки видано, чтобы мужик телился! А как народ прознат… Засмеют же. Вся коммерция прахом пойдёт. И порешил Хитрый Митрий из деревни бежать. От греха подальше. Умыслил в лесу отелиться, в лесу телёночка бросить. Да так, паря, чтоб ни одна душа не пронюхала. Ага…

Ладно, впотьмах, чтоб никто не видел, тихонько улизнул из села, и, паря, как в песне, «бросился в лес… в лес, в тайгу глухую…»

И вот, паря, бродит по тайге. Бродит день, бродит другой, третий… Неделю. Ага… На однех ягодах пробиватся. Тошать начал. Но пока ишо не мычит, не телится. Срок не приспел… И как-то под вечер бредёт, паря, по тайге и видит – навстречу ему мертвяк лежит. Лежит, не дышит. Ага… Вроде как помер. Молчит, ничо не говорит. Хитрый Митрий аж перекрестился:

– Господи, спаси… А на ём хороши сапоги.

И давай с мертвяка сапоги тягать. Мертвяк, паря, молчит. Ничо супротив не говорит. А бахилы не поддаются, припотели вроде. А как Хитрый Митрий был охочий до чужого добра, то и долго чикаться не стал: вынул из-за кушака топор да и отрубил сапоги с ногами. Не пропадать же добру… Сунул чужие ноги под мышку и дале побрёл. А уж, паря, из силов выбился, еле ноги волочит. И свои, и которы с мертвяка взял. А уж так отошшал, так, паря, отошшал, кожа да кости, да нос торчит. Ага…

Ладно… И вот на ночь глядя добрёл до лесной заимки[151]. Там, паря, лесник встречат, чаевать садит. Хитрый Митрий чайку пошвыркал да и залез на печку. Сморился. А сапоги с ногами, – он их под полой прятал, – в изголовье приладил. Ладно, спит-почиват.

А той ночью у лесника корова отелилась. Лесник телка принял и положил на печь подле Хитрого Митрия. Дальше, паря, ночуют.

Ладно… Ещё петухи не голосили, просыпатся Хитрый Митрий: ёкарный бабай, под боком телок полеживат! Мокренький ишо. И мордочкой-то в Митрия тыкатся, вымя ищет… Но тут уж Хитрый Митрий возрадовался, дескать, вот и отелился… Тихонечко с печки слёз – и ходу. Даже, паря, сапоги с ногами на радостях забыл. Ага…

Но в село идти, паря, боится – у лесника язык долгий, по всему белу свету растреплет. Разнесёт, как сорока на хвосте, мол, Хитрый Митрий гостил на заимке и отелился. Решил лавочник за кордон[152] махнуть, к бусурманам[153] податься. Но чо, паря, пошёл…

А лесник утром просыпатся, глянул, паря, на печь и обомлел: телок-то ноги лижет, которы в сапогах… Лижет и лижет, и вся морда красная.

– Мамочки родны! – Лесник-то страсть как испужался и ревёт: – Мамочки родны!.. Телок-то наш Хитрого Митрия съел!.. Одне ноги остались…

Ладно, чо делать?! Лесник-то мужик был простой, бесхитростной, пошёл в деревню на телка заявлять. Дескать, такой-сякой и разэтакий, коммерсанта съел.

Пришёл в село… Но, это, паря, уже друга история. Чайком отпотчуешь, може, глядишь, и поведаю…

…Вот и в селе Ботало мужики привадились пить. По первости, паря, на самогон налегали. А тут прикатил к нам из Иркутского барыга, по-нонешнему – коммерсант. Мужикам тормозну жидкость привёз, дескать, кондяк армянской, а это, мол, царска водка – жидкость для мытья стёкол. Прихватил и жувачку американску, чтоб без закуси не пили, а то окривеешь.

У троих мужиков с того кондяка и царской водки зубы выпали, волосы вылезли. А жувачкой закусили – нутро слиплось. Едва отвадились…

А у нас на деревне жил о ту пору хитромудрый воробей, звали его Ерофей. А по праздничкам дак и «Ерофей Палыч». И вот, значит, Палыч Ерофей важно похаживат с жёнкой, по-хозяйски высматриват овсяные зёрна в сухом назьме[154]. Приметит, сам не клюёт, бабе отдаёт. Беседуют, паря… Ерофей Палыч закручинился, об мужиках переживат: