Казначей общака - Евгений Сухов

Надзиратели были немногословны, если не сказать круче: выставят в амбразуру пойло, зыркнут привычно по камере (нет ли чего подозрительного) и тотчас звонко закрывают окошечко. Расспрашивать было бессмысленно, ясно по их злобным физиономиям. Вряд ли кто-нибудь из них возьмет приз на турнире красноречия. Дважды Святой пытался заговорить, но у дежурных на лицах появлялось такое непроницаемое выражение, как будто каждый из них лишился не только слуха, но и речи. И у Святого возникало большое желание разжать им челюсти, чтобы посмотреть на кровавый обрубок вместо языка.

К концу третьих суток бронированная дверь наконец распахнулась и в камеру шагнул высокий худой мужчина лет сорока. Сдержанно, но без уныния поздоровался и, определив свободную шконку, направился к ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – бродяга! Так шагают только в родной дом, пригретый теплом родной матушки. В руках небольшая котомка. Что в ней может быть у арестанта? Мыла кусок, зубная паста, щетка, может быть, еще несколько приятных мелочей, которые так скрашивают скучное пребывание под стражей. Бродяга развязал узелок, а в нем бутылка водки. И, поймав недоуменный взгляд Святого, сказал:

– Я – душевный человек, подход к людям имею, вот иногда они и прощают мне некоторые слабости.

Святой промолчал. Смотрел из своего угла настороженно, как это делает дикий зверь, попадая в незнакомую обстановку. Протяни ему руку, и он с яростью отхватит ее по самый локоть.

– Это за какие же такие заслуги? Ты масти какой? – спросил Святой, чувствуя, что в нем мгновенно проснулись тюремные привычки, первая из которых – недоверчивость.

Долговязый не выглядел растерянным, скорее всего, наоборот, он вел себя так, как будто бы Герасим находился у него в гостях. И что самое главное, совершенно не желал ему понравиться. Взгромоздившись на нары, он принялся рассортировывать нехитрое тюремное богатство.

Гость думал, а стоит ли отвечать на подобный вопрос вообще. И, видно, решив, что быть некультурным некрасиво, проговорил:

– У каждого своя работа, Святой, – поднял он на Герасима глаза, показывая, что ему много известно об арестанте. – Хозяин следит за нами всеми, а я за тем, чтобы братву не больно-то давили.

– Ты что – смотрящий?

– Он самый, – спокойно отвечал бродяга. – Может, слышал такого вора, как Жора Северный?

– Приходилось, – скрывая волнение, проговорил Святой и понял, что это ему не удалось – голос предательски треснул. – Что за честь для меня такая?

– Камера у тебя строгая, не добраться, вот решил лично посмотреть, как ты живешь, да водочки с тобой за знакомство выпить. Или побрезгуешь?

Для смотрящего Бутырской тюрьмы даже самые крепкие запоры не были преградой. Он мог разгуливать по коридорам, когда теснота собственной хаты становилась невыносимой; мог входить в любую камеру и даже тасовать арестантов по собственному усмотрению; частенько наведывался и в штрафной изолятор, чтобы поддержать заключенных не только собственным присутствием, но и гревом, который непременно приносил с собой.

Кружки в камере были металлические, самые что ни на есть арестантские. Некрасивые, слегка помятые, с отколотой эмалью на дне, но прослужившие верой и правдой не одному поколению заключенных. Одну кружку Северный слегка подтолкнул Святому, и она, скользнув, неприятно шаркнула, остановившись у самых ладоней вора.

– Давай по полной, чтобы тоска не так мучила, – остановил изучающий взгляд на Святом Жора Северный. И, не дожидаясь согласия, ловко ковырнул ножом пробку, после чего бережно положил лезвие на стол – еще одна деталь, отличавшая смотрящего от обыкновенного арестанта. Даже если бы он носил нож, прицепленный к поясу, то вряд ли кто из дежурных осмелился бы изъять его.

Аккуратно, даже лениво длинными изящными пальцами настоящего карманника он ухватил бутылку и слегка наклонил. Тонкая прозрачная струйка полилась в кружку Святого, булькая и веселясь. Так же осторожно Жора стал наливать себе, случайно уронив на шершавый стол несколько капель.

– Ну, будь здоров, – не стал чокаться Жора Северный и в несколько больших и судорожных глотков опустошил кружку.

Святой не отстал. Водку пил как отраву, морщась при каждом глотке, и, когда последняя капля была проглочена, мягко поставил кружку на потертый стол.

– Значит, ты и есть Святой? – задумчиво протянул Жора Северный, закусывая бутербродом. Несколько икринок сорвались с самого края, и вор, как если бы это был обыкновенный сор, небрежным движением ладони смахнул их на пол.

Герасим невольно усмехнулся.

– А что, не тяну на Святого?

– Дело не в этом. Просто хочется узнать, действительно ли все это правда, что о тебе говорят.

Святой ответил не сразу. Взял со стола нож, повертел его в руках (вещь красивая, выполненная каким-то тюремным мастером – рукоять в виде обнаженной женщины, а вот лезвие, в меру широкое, с мелкими насечками в основании, и заточенное с обеих сторон, казалось, больше было предназначено для того, чтобы вести круговую оборону, чем для нарезания хлеба) и, отрезав небольшой кусок хлеба, густо сдобрил его икрой.

– Больше плохого или хорошего? – откусил Святой бутерброд.

Хмель был легкий и настраивал на добрый лад.

– Больше хорошего, – серьезно отвечал Жора Северный. – Люди, которым я доверяю, говорят, что ты с понятием.

В бутылке оставалась самая малость. Не напьешься, зато такая доза запросто способна продлить беззаботное настроение.

– Ну, чего медлишь? – хмыкнул Святой. – Разливай. Все равно разговелся.

Жора Северный разлил по чуть-чуть, оберегая каждую каплю.

– Я не знаю, что у тебя там случилось с Рафой, но меня просили передать, что у тебя осталось пятнадцать дней.

Святой чуть улыбнулся. Жора Северный лукавил. Его смело можно было назвать одним из самых осведомленных законных, несмотря на то что последние двадцать лет он не покидал тюремных стен.

– Понятно, – Святой посмотрел на Жору, который безучастно разглядывал скол эмали на гнутом боку кружки. После чего молча выпил, сдержанно крякнув.

– Ты долго у нас здесь собираешься кантоваться?

Вопрос был риторический, и Герасим вновь улыбнулся:

– Была бы моя воля, так я бы вообще сюда не попадал. – И, быстро осознав, что разговаривает с коренным обитателем камеры, сдержанно поправился: – Дел много на воле. Не вовремя все это.

– А кто тебя подвел под Бутырку, знаешь?

– Нет, – честно признался Святой.

– А зря, – укорил Жора Северный, – врагов нужно знать в лицо. – И по тону, каким была произнесена последняя фраза, ощущалось, что он знает, о чем говорит.

Жору Северного можно было назвать реликтом некогда обширного тюремного племени, для которого слова «не забуду мать родную» не просто блатное высказывание, а смысл существования. Рожденный в неволе от малолетней проститутки и рецидивиста с пятнадцатилетним тюремным стажем, он не представлял для себя другого дома, как чалкина деревня. Дальше судьба была четко определена, как это часто случается у детей, родившихся в казенных стенах: детдом, колония для малолетних и «взросляк», где он сразу угодил в стопроцентные отрицалы. Только на зоне мог по-настоящему раскрыться мятежный характер Жоры, там он сумел, едва ли не в подростковом возрасте, сделать себе стремительную карьеру. Не каждому удается в восемнадцать лет заслужить расположение такого крупного блатного, как Витя Мастер, считавшегося одним из идеологов «нэпмановских» воров. Видно, что-то разглядел он в малоулыбчивом пацане с задиристым гонором, если приблизил к себе, сделав подпаханником. Как выяснилось позже, он не ошибся, и двадцатилетний положенец стал смотрящим в одной из крупнейших зон на Полярном Урале, где и получил свою знаменитую кличку – Северный.