Обреченный царевич - Михаил Попов

– Да. Я смешиваю.

– Умеешь ли ты смешивать лишь вещества для воскурения или же можешь также изготовить масла для умащивания?

Финикияне жгут перед статуями Ваала и Астарты целые связки благовонных кореньев, а в Васугани, к примеру, своих истуканов любят купать в пахучих водах.

– Умею.

Большеголовый оторвал взгляд от записей и подал команду стражникам за дверью. Они молча вошли, молча выслушали приказ писца и молча вывели Хеку из комнаты.

Это путешествие было коротким. Двадцать шагов по коридору до поворота налево, двадцать после – все мимо серых, гладких, безжизненных стен. И новая комната. С таким же каменным полом, как и прежняя. С такими же стенами. Писец с большой головой также был здесь. Стоило бродить по коридорам! Появилось еще двое, монументально бородатые, как воины Ашшура, и тоже в синем. Значит, не стражники, научился уже различать гость. Хека не успел их толком рассмотреть, как по приказу того, что повыше, стражники начали раздевать его. Он даже дернуться не попытался, понимая, насколько это бесполезно, только обливался холодным ужасом. Не надо смеяться, ничтожный, над своими снами. Мужской город! Неужели он, однорукий и грязный, может быть для кого-то лакомым! Или это посвящение здесь такое! А может, наказание за любопытство – не смей спрашивать о судьбе благовоний, торговец благовониями!

Внезапно два новых писца и прежний, большеголовый, встали перед голым Сетмосом-Хекой на колени, вперивая взгляды в низ его живота. Разговор их сделался возбужденным и сбивчивым. Стражникам велели подать еще огня. Мгновенно откуда-то появились еще два ярких факела. Один приблизили так, что затрещали волосы и в бородах писцов, и в паху у Хеки. Он вскрикнул, писцы тоже закричали. Повскакивали, отряхивая горелые бороды и радостно вереща.

Торговец благовониями, морщась от собственного запаха, согнувшись, хлопал себя по промежности культею (целую руку удерживал стражник) и подозрительно глядел на радующихся писцов. Он уже понял, что чем-то им угодил. Тем, что кастрат.

58

Сад был огромный. Даже спустя проведенную здесь неделю Сетмос не мог полностью воспроизвести его в своем воображении. Ветвящиеся, многочисленные дорожки разбегались от жилища ученого евнуха на запад, север и восток, огибая невысокие скалы, рассекая аккуратные рощицы, ныряя в пышные цветники, перескакивая мостиками через сверкающие на солнце и томно лоснящиеся в тенистых местах ручьи. Время от времени тропы эти подползали к порогам маленьких, как бы игрушечных дворцов, роскошных хижин, искусственных пещер, разноцветных шатров, бедуинских палаток и разнообразных иных сооружений для уютного житья. Где-то там, в продуманных, цветущих глубинах, стояли большая крытая повозка на деревянных колесах, нигде блудным колдуном прежде не виденная, и даже укрытая за густыми камышовыми стенами квадратная, плоскодонная ладья с полотняным куполом поверх ее плетенного из того же камыша тела.

Растения в этом саду были еще разнообразнее жилищ. Помимо всех тех, что можно было встретить в садах египетских храмов и номархов, то есть акации, тиса, сикомора, тамариска и нескольких видов пальм, росли тут древеса и кустищи, способные смутить взгляд простого жителя Черной Земли, да и привычный ко всему взгляд Хеки-Сетмоса немало забавлявшие. Некоторые он узнавал – ханаанские кедры, сосны из страны Ахияву, яблони Илиона. Другие дивили его и видом, и именем. А имя всего растущего здесь имело огромное значение, потому что было одновременно и именем женщины, живущей под его сенью во дворце, хижине и повозке. В первый момент такой способ обозначения жительниц сада показался новому евнуху удачным, но очень скоро он углядел в нем и некий изъян. Название не всякого дерева годилось для того, чтобы стать именем женщины. Женщина Олива или Акация – это благозвучно, но женщина по имени Ежевика – уже сомнительно, не говоря уже об имени Дуб. Даже если поселить под могучим растением особу грубого сложения и неповоротливого ума, все равно выйдет негармонично. Он попробовал обратиться с этим сомнением к своему ученому соседу, носящему невообразимое имя Воталу-бимес, но тот его решительно не понял. Сообразительный Сетмос додумался сам. Здесь, в Аварисе, и не могло быть по-иному. Те, кто устраивал этот сад, не в силах были посмотреть на женщин, как это принято в других местах. Они в принципе не понимали, что такое женственность и почему именно изящество, грациозность, тонкость, слабость должны приходить на ум при мысли о представительницах этого пола. Железное дерево, Баобаб и Анчар, например, тоже растения, и всегда найдутся женщины, которым носить такие имена вполне по характеру.

Воталу-бимес занимал половину большого научного дома, прилепившегося тылом к высокой стене, что отделяла сад цветущих женщин от остального города. От внешнего мира сад (по рассказам соседа) был тоже отделен стеной не менее высокой. Жительницы этого мира так же не могли покинуть его, как и деревья, поделившиеся с ними именами. Ученые мужи по степени своей свободы тоже мало чем отличались от деревьев. В задней части их дома имелись закрывающиеся снаружи двери, но выходить из них доводилось редко, и всегда не по собственному желанию. Впрочем, настоящему ученому и не могло мечтаться о побеге отсюда. Ибо здесь были такие возможности для работы, что мысли о чем-либо другом помимо этой работы просто не появлялись. Воталу был то ли выкуплен, то ли выкраден (ему это было все равно) у одного царька с большого морского острова, что лежит в двух днях пути на запад от Тира, его еще иногда называют Остров Любви. Мелкий этот правитель был одержим великой идеей – научиться искусству подлинно управлять женщиной, ибо в этом ему виделся залог спокойствия царств. Он удумал, что в теле женщины есть орган, точно выявив который и подчинив себе можно будет навсегда затушить угрюмый, тусклый огонь сумасшествия, что появляется на свет с каждой женской особью и, вспыхивая в некий момент, рушит башни и испепеляет племена. К тому моменту, когда за Воталу явился Мегила, мыслитель умом этот орган определил, но не мог как следует проверить свое открытие. Малый островной правитель не мог предоставить ему условия работы, подобающие размерам научного замысла.

Оказавшись здесь, в этом саду, Воталу смог развернуться. Да, он пролил немало крови в своих опытах, но все искупали достигнутые результаты. Он не уставал воссылать восхваления своим островным богам (ему позволили поставить у себя в спальне истукана бога Рапеху и совершать перед ним жертвоприношения, правда, лишь бескровные) и здешним просвещенным правителям. Частенько поминал он и своих предшественников, столь далеко продвинувшихся в понимании того, что есть человек и что есть наука о человеке. Он говорил, что ему кажется, будто бы он стоит на плечах гигантского крылатого сфинкса (таким ему мыслился образ Авариса) и поэтому обозревает без труда все мыслительные дали.

– Вот взгляни! – восторженно говорил он, доставая из плоской кожаной шкатулки и любовно выкладывая на широкий каменный стол заветные свои инструменты.

Это все были ножи, большие и маленькие, с прямыми и округлыми лезвиями, с лезвиями хитро изогнутыми. Все они были заточены до какой-то необыкновенной степени, казалось, что сами солнечные лучи касаются этих лезвий с опаской, боясь порезаться. Лишь малая часть ножей была из бронзы, остальные из железа, металла, превосходящего стоимостью и, главное, твердостью золото. Были инструменты вообще удивительные, например, расщепленные на конце кипарисовые палочки со встроенными в расщеп осколками горного хрусталя. Воталу утверждал, что этим ножом можно вскрыть человеческий глаз так, что обладатель глаза даже этого не почувствует. Имелись еще и сверла, и какие-то молотки, щипцы, зубильца, ложки и ложечки, и крючки различной длины. Ничего подобного, и даже вдесятеро меньшего, Сетмос-Хека не видел у лучших вавилонских хирургов и египетских мумификаторов.