Обреченный царевич - Михаил Попов

Воталу утверждал, что это накопления многих поколений здешних неутомимых тружеников. Их имена высечены на вон той стеле, что вкопана слева от входа. Постепенно, шаг за шагом, они глубоко и далеко продвинулись по дороге постижения человеческой природы.

– Подойди сюда.

Воталу подвел своего соседа к большому деревянному саркофагу в углу залы, повозился с замком, поднял тяжелую крышку. На его обычно сосредоточенном лице играла счастливая улыбка. Сначала Хека не понял, что ему показывают. Внутри располагалось глиняное корыто, размером с человеческий корпус, набитое кусками опять-таки обожженной глины. Неодинаковыми. Большими и крохотными. Округлыми и треугольными. В центре располагалась длинная, собравшаяся округлыми зигзагами керамическая змея.

– Узнаешь?!

Не один раз приходилось Сетмосу видеть человека со вспоротым брюхом, и не раз видел он, как работают бальзамировщики, очищающие чрево покойника от внутренностей. Видел он и сами внутренности, вынимаемые по отдельности опытными руками и опускаемые в канопы с травными отварами, но никогда не задумывался, как выглядит внутри человек, когда все у него на месте и в целости.

– Теперь известно почти все, что можно знать о внутренних органах человека. Вот в эту дыру меж зубами поступают еда и воздух. Воздух качает ветви этого дерева, это легкие, пренебрежительно называемые невежественными мясниками – ливер. Еда, оказавшаяся в желудке, перемалывается этими движениями. То, что тут есть связь, несомненно. Ты, небось, и сам замечал, как трудно дышать, когда съешь слишком много. Одновременно легкие сдавливают и отпускают сердце, отчего бежит кровь по жилам. Кровь хватает самые мелкие песчинки еды, такие, чтобы могли протиснуться по жилам, и несет их во все части тела, ибо кровь в теле повсюду, и повсюду течет. Когда в измельченной пище уже нет ничего, что было бы по силам унести крови, то открывается этот мешок с желчью и испуганная сильной горечью пища устремляется вниз и извергается вон через эту дыру. Вода вытекает через другое отверстие, потому что отделяется от твердой еды по собственной воле, так же как и в мире внешнем. Плесни воды на песок и она пройдет сквозь него с легкостью. В силу этого свойства воды мы по малой нужде ходим до шести раз в день, тогда как большая нужда настигает нас лишь однажды. Когда же случается смешение двух путей, то получается понос. Понос это вода с желчью, этого ты не станешь отрицать.

Сетмос-Хека не отрицал. Всеми пятью пальцами рылся во внутренностях распахнутого мертвеца, постукивал ногтем по печени, пробегал мизинцем по ребристой трубе пищевода и загадочно хмыкал. Взял в руки округлый кусок глины с несколькими полыми отростками в верхней части.

– Это сердце, – охотно объяснил Воталу.

Хека вертел его в руке, понимающе поджимая губы.

– Видишь, как сложно, как запутано оно устроено. Недаром египтяне считают, что именно здесь укрывается не только душа, но и весь разум человека.

– Я считаю это представление отсталым. Я держусь на этот счет мнения Архея-критянина. Он ничего не говорил о душе, но об уме судил так: ум человека в головном мозге. В пользу этого свидетельствует и то, что мозг человека, в отличие от всех прочих внутренних органов, постоянно холоден, кроме тех моментов, когда он в горячке. Я сам неоднократно убеждался в этом, вскрывая тела убитых и умерших. Понимаю, тебе как здешнему жителю трудно привыкнуть к такому смелому выводу, но послушай, как рассуждал Архей. Если у человека болит сердце, он сохраняет способность к рассуждению и разумному поведению, если же у него сильно болит голова, человек становится безумен. Откуда взяться холодным, трезвым рассуждениям при разгоряченном мозге?

Торговец благовониями кивнул, хотя ему и хотелось спросить, а как тут быть с животными, у которых мозг есть, а ума нет. Но он не стал этого делать, подозревая, что может рассердить собеседника. Тот продолжал:

– Но все эти открытия не мои, а предшественников, о коих я уже упоминал. Это были великие умы, но, несмотря на годы и годы трудов, они так и не смогли отыскать, где же коренится в женском организме причина сварливого, мятежного, варварского женского характера. Обратились сначала, конечно, к отличиям, которые есть между телом мужчины и женщины. Первое, что тут бросается в глаза, грудь.

Воталу достал из маленького ящика в ногах саркофага два глиняных купола и наложил их на верхнюю часть вскрытого человека. Некоторое время задумчиво разглядывал то, что получилось.

– Да. Грудь. Поступили сведения из некоторых северных стран, где встречались племена конных воинственных женщин. Достоверно сообщалось, что эти всадницы отнимали у себя правую грудь, чтобы она не мешала при стрельбе из лука. То есть для того, чтобы приблизиться по характеру к мужчине, они должны были вдвое уменьшить свое внешнее от него отличие. Один из ученых мужей, трудившихся здесь до меня, много времени посвятил исследованиям груди. Он убирал ее частично и полностью. Одну и обе. Все записи имеются, я знаком с ними, но… Мне с самого начала грудная идея показалась ложной. Корень проблемы не может находиться там. Грудь – это прежде всего материнское молоко. Этим молоком одинаково вскармливаются представители и стройного мужского ума, и хаотического женского характера. Если бы виновата была грудь, все были бы или разумны, или мятежны.

Хека кивнул и зевнул. То, что говорил Воталу, было и убедительно и скучно. Ученый, как это водится за ними всеми, кивок заметил, а зевок нет.

– Я пошел другим путем.

Последовал длинный и детальный рассказ. Сетмос вытерпел все, хотя Хека и покалывал его ехидными замечаниями по ходу длинного дела, но, в конце концов, оба были вознаграждены. Великий исследователь женского тела Воталу-бимес выложил перед ним свою заветную тайну. Она явилась в виде крохотного кусочка глины треугольной формы.

Торговец благовониями долго вертел его перед глазами, поскреб ногтем, даже лизнул, что вызвало горькую усмешку у ученого.

– Не понимаю, – признался Хека.

Воталу запустил руку в промежность распахнутому человеку в саркофаге, отнял накладной мужской половой орган, отложил в сторону и вставил на его место, немного повозившись, тот самый треугольный кусочек глины.

Теперь все стало на место, и в этом ящике, и в голове того, кто слушал.

– Значит, если удалить…

Воталу-бимес сиял.

– Да, да и еще многажды да. Женщина, если выживает после операции, а я добился того, что выживает больше половины, становится спокойна, неревнива. Перестав получать удовольствие при совокуплении, она нисколько не утрачивает способности к деторождению. Мать в ней решительно преобладает над самкой.

– И это проверено?

– Проверено и перепроверено. До полусотни таких женщин живет сейчас в саду. Чтобы результат моих трудов был очевиднее, я добился, чтобы их селили вместе, по соседству. Ты не замечал, что с той стороны, что налево от входа, за синим ручьем и за белым ручьем, ты никогда не слышишь животных криков женского наслаждения, подобных тем, что часто доносятся из всех прочих концов сада?