Что гложет Гилберта Грейпа? - Питер Хеджес

— Нет.

— Перестань!

— Да нет же…

— Но…

— Никаких «но», Гилберт. Просто ты мне понятен. Ничего особенного в этом нет.

— Я… мм… тебе обязан…

— Вовсе нет.

— Еще как. Я тебе обязан и благодарен.

— Ты говоришь, как на выпускном вечере.

— Наверное, ощущения сходные. У нас сегодня были гости, праздник прошел удачно, мама добралась до своей комнаты, Арни дочиста отмыт, Ларри развязал язык — во всем поворот к лучшему, во всем.

— Вот и отлично, Гилберт. Главное — что ты сам так считаешь.

— Все позади: обиды, вспышки эмоций. Скажи мне, что все позади.

Она молчит.

— Здесь время замедляется, это точно. Начинается нечто новое. Я не ищу быстрых и пошлых решений, мне нужно только подтверждение, хоть какое-нибудь. Бекки? Ты меня слушаешь?

— Конечно, мы можем поцеловаться.

— Значит, это… что?

— Мы можем поцеловаться. Это будет очень мило.

От смущения меня разбирает смех, а она говорит:

— Возвращайся к своим родным. Целоваться будем завтра.

Провожаю ее до порога; ни разу не поцеловались, даже не обнялись. Но будет завтра. Ее слов было достаточно, и я вприпрыжку, как первоклассник, бегу домой, повторяя одно слово: «Завтра».

Дома вижу, как Эллен отъезжает вместе с Синди Мэнсфилд. Веранда стихла. Там, закрыв глаза, в одиночестве сидит Ларри.

— Ларри, — спрашиваю, — что происходит?

А он мне:

— Слушаю Айову.

— А. Ну ладно. Поверю на слово.

В доме звонит телефон. Я оказываюсь к нему ближе всех.

— Гилберт Грейп на проводе.

— Восход солнца. Хочешь завтра посмотреть?

— Да! — Спокойно, Гилберт, не надо таких восторгов, сохраняй хладнокровие. — Мм… Да, это можно.

— Заезжай за мной, я буду на площади. И одеяло не забудь.

— Пока, Бекки.

Щелчок.

У меня нет сил повесить трубку. В области живота и ниже ощущается невероятно бурная реакция. Ничего себе. Опускаю трубку на рычаг, и в кухне появляется улыбающаяся Эми.

— Как понимать этот взгляд?

— Какой взгляд? — переспрашивает Эми.

— Ты шпионишь.

— У Гилберта появилась девушка, у Гилберта появилась девушка.

— Господи, Эми, лопочешь, как пятилетняя.

Она со смехом моет руки над раковиной. Я подумываю, не обрызгать ли ее водой, не сделать ли какую-нибудь еще мелкую пакость, но тут входит Дженис со своей порцией торта.

— Мы с Ларри едем за пивом для всех. Какие-нибудь еще пожелания есть?

— У меня, — говорю, — нет.

— У мамы сигареты на исходе.

Дженис говорит:

— О’кей. Что-нибудь еще?

Я отрицательно мотаю головой, Эми говорит: «Нет, это все», и Ларри с Дженис уносятся в темноту. Я открываю морозилку и достаю формочку со льдом. Когда Эми вытирает руки, выламываю три-четыре кубика и сзади опускаю ей за шиворот. Она взвизгивает и пытается провести захват моей головы. Успеваю схватить с тарелки Дженис остатки крема и обмазываю физиономию Эми.

— О-о-о-ой, Гилберт… прекрати. — Дергает меня за волосы.

— Ай! Все, все, Эми. Все.

В знак перемирия намочил кухонное полотенце и стер крем с ее носа и губ. Эми подбирает с пола тающие кубики льда, и тут сверху доносится: динь-динь, бинь-бинь.

— Это мама.

Эми выбрасывает в раковину лед, а я отталкиваю ее с дороги, чтобы беспрепятственно мчаться наверх.

— Иду, иду, мама!

Эми ловит меня за футболку. Трикотаж рвется.

— Не смей!

— Я тебя обгоню, Гилберт, я буду…

— Попробуй.

Она вцепляется мне в локоть; тащу ее за собой.

Динь-динь, бинь-бинь.

Несемся по лестнице. Я первый.

— Эми и Гилберт в твоем распоряжении, мама.

Мама лежит в кровати на спине, ищет нас взглядом. Одна крупная рука тянется в нашу сторону, другая трясет школьным колокольчиком. Динь-динь, бинь-бинь.

— Что ты хотела, мама?

Она пытается ответить. Оконные вентиляторы сильно жужжат, приходится их выключить.

— Что, мама, что?

Динь-динь, бинь-бинь. Колокольчик выскальзывает из пальцев. У нее изнутри слышится какой-то скрежет, перестук. Мамины глаза медленно блуждают, она пытается что-то прошептать, веки дергаются.

— Что происходит? — вырывается у Эми.

У мамы закрываются глаза, голова скатывается набок.

Я трясу ее за плечи.

— Нет. Нет! — кричит Эми. — Очнись, мама, очнись!

Давлю маме на грудь, бью ладонями. Эми делает ей искусственное дыхание. Старается изо всех сил.

Но пульса нет. В груди ничего не осталось, там пустота. В какой-то миг вздымается живот и чмокают губы. В следующий миг и эти признаки жизни уходят. Мама уходит.

— Нет. Нет, Гилберт, скажи мне, что это неправда.

— Это неправда.

Однако же это правда.

— Аааааааххххххх! — вырывается у Эми; я обнимаю ее за плечи и крепко прижимаю к себе. Она содрогается.

— Эми. Эми-Эми-Эми.

Арни спит на полу. Он не слышит ни криков сестры, ни ударов по кровати.

Мама лежит с полуоткрытым ртом и закрытыми глазами, волосы еще напоминают о салоне красоты, тело полностью скрывает под собой кровать. Я держу мамину руку. Ей уже недолго хранить тепло. Что за картины мелькают у меня в голове? Да ведь это мое появление на свет: капли пота на маминой коже, выражение ее лица, когда она впервые прижимает меня к груди.

У Эми вырывается то же самое «Аааааааххххххх!». Арни заворочался, но не просыпается.

Говорят, женщина кричит от сильнейшей боли, когда дает жизнь младенцу. А я сейчас думаю, как легко ускользает прожитая жизнь — как подтаявший кубик льда. А кричат при этом живые. Мы стоим (не знаю, долго ли) в растерянности. Наконец Эми гладит Арни по голове и говорит:

— Лучше разбудить его сейчас.

— Дружочек, это твой брат. Гилберт с тобой. Арни?..

Он с улыбкой разлепляет глаза:

— Я так и знал, что это ты, Гилберт. У-у-у-у.

— Хочу, чтобы ты посмотрел…