Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Через год, в июне 1917-го, Петроград вновь заговорил о Колчаке, на все лады обсуждая опубликованное в «Маленькой газете», на первой полосе, крупным шрифтом, Воззвание. Такой был абзац: «Мы не хотим диктатора, но для победы нужна железная рука, которая держала бы оружие государства как грозный меч, а не как кухонную швабру… Пусть князь Львов уступит место председателя в кабинете адмиралу Колчаку. Это будет министерство Победы. Колчак сумеет грозно поднять русское оружие над головой немца, и кончится война! Настанет долгожданный мир!»

Перечитала свой текст и вижу, что он все-таки слегка уклонился от текста поэмы. Да и эмоционально я, кажется, превысила допустимую в формате нон-фикшн норму субъективности. Чтобы избыточную эмоциональность “попритузить”, попробую напоследок истолковать (в свою пользу, разумеется) еще несколько положений – из тех, где симпатические чернила проступают почти внятно.

Пугачев, как видим, говорит не о мужиках, а о черни, то есть о «простолюдстве». На мужиков, что явствует из первой же сцены («Появление Пугачева в Яицком городке») у него, как и у Колчака, особой надежды нет. Но тем и ужасал Верховный Правитель новорожденную Советскую власть, что собрал под свои знамена «всяких племен и пород представителей»: казаки, купцы, кулаки, юнкера, церковнослужители, старообрядцы, мусульманские отряды «Зеленого знамени» и даже (!) отдельный батальон «Защитников иудейской веры». А последняя строка в процитированной строфе: «К черту султана с туретчиной»? Никого из предлагаемых комментаторами кандидатов на роль Второго Пугача «к султану с туретчиной» и воротом не притянешь. Кроме, разумеется, А. В. Колчака, которого и притягивать не надобно. Назначенный командующим Черноморским флотом в июне 1916-го, он уже к концу года «запер» корабли «османов» и их германских союзников в турецких портах, о чем, находясь на борту линейного корабля «Императрица Екатерина», упоминал наискосок в мартовских, за 1917 год, письмах к Анне Васильевне Тимирёвой: «Всю ночь шли в густом тумане под утро прояснило, но на подходе к Босфору опять вошел в непроглядную полосу тумана Противник кричал на все море, посылая открыто радио гнуснейшего содержания…»

Положение № 2

Есенинский Пугачев, предлагая сподвижникам план спасительного отступления, упоминает Монголию, что, согласитесь, выглядит несколько странно. (Где Монголия, а где заволжские степи и Яицкий городок?) Зато в рассуждении Колчака ничуть не странно. Вот что пишет Павел Зырянов: «В окружении Колчака был выдвинут план – идти в Монголию. К границе Монголии от Нижнеудинска шел старый, почти заброшенный тракт длиной в 250 верст. Перевалы в Восточных Саянах зимой были почти непроходимы. Перейдя границу, следовало идти в Ургу (ныне Улан-Батор) – тоже по гористой местности. Ближе Урги никаких городов и селений не было. Могли встретиться только монгольские кочевья Колчак страшно загорелся этим планом, который напоминал ему предприятия его далекой молодости».

Как и Пугачев, Колчак уверен, что его личный конвой последует за ним. Не последовал никто. Даже единственный в отряде морской офицер предложил Адмиралу спасаться в одиночку и так объяснил свое решение: «Нам без Вас гораздо легче будет уйти, за нами одними никто гнаться не станет…»

Положение № 3

В «Пугачеве» поражение под Самарой истолковывается как знамение, предвещающее беду. («Около Самары с пробитой башкой ольха, Капая желтым мозгом, Прихрамывает при дороге… Все считают, что это страшное знамение, Предвещающее беду».) Во времена пугачевщины Самара также не раз переходила из рук в руки, но страшным знамением ее потеря не воспринималась. В 1919-м – это и впрямь знак беды, ибо тогдашние железные пути были устроены так, что попасть из Сибири в Центральную Россию можно было только через Самару.

Но откуда все вышеизложенное могло стать известным Есенину, ведь советская пресса по распоряжению Ленина (не распространять никаких вестей, не печатать ровно ничего) либо глухо молчала, либо тишком занималась распространением дезинформации? Во-первых, летом 1920-го до Москвы добрался брат Александра Кусикова, деникинский офицер (тот самый Рубен, из-за которого Есенин в октябре 1920-го угодил в ВЧК), а от Сандро Кусикова и вообще от Кусиковых поэт своих политических настроений не скрывал, равно как и они от него. Во-вторых, в июле того же двадцатого года Сергей Есенин в спецвагоне земляка и приятеля Мариенгофа Григория Колобова безнадзорно разъезжал по только что освобожденным от «беляков» южным провинциям, и с кем и о чем он там собеседовал, известно только Господу Богу. Колчаковцы рассредоточились по всей России… В-третьих. По капризу Случая первым биографом Колчака стал Сергей Ауслендер – приятель Ахматовой, ученик Гумилева и родной племянник Михаила Кузмина. В статусе военного корреспондента еще в 1918 году он пробрался в Омск и, как вспоминают очевидцы, заразившись общей влюбленностью в романтического Адмирала, в начале 1919-го напечатал в омской газете «Сибирская речь» серию посвященных ему очерков. Правда, в Питер первый биограф Колчака вернулся только в 1922-м, и все-таки не исключено, что какая-то связь между дядюшкой и племянником существовала. Основание для такого допущения дают стихи Кузмина, написанные некоторое время после публикации очерков Ауслендера, но до начала осенних неудач Сибирской армии:

Неужели…

Вечно будем сидеть в пустом Петрограде,

Читать каждый день новые декреты,

Ждать, как старые девы…

Когда придут то белогвардейцы, то союзники,

То Сибирский адмирал Колчак.

В-четвертых. Хотя арест неудобного Правителя организовали союзники, исполнение смертного приговора поручили команде, составленной из левых эсеров, у которых с Есениным – давняя дружба, а с Колчаком – давние счеты и стойкая взаимная неприязнь. Торжествовали эсеры недолго. Месяц спустя большевики вывели их изо всех властных структур, и они, как и колчаковцы, группами и поодиночке устремились в Центральную Россию.

И последнее. Изобилие золотых имажей не единственная особенность поэтики «Пугачева», рассчитанной, по замыслу автора, на «синедрион толкователей». Внимательные читатели, ежели вздумают с текстом в руках следовать за ходом моих соображений, наверняка обратят внимание на то, что Есенин словно бы путает сентябрь с октябрем, хотя технической (рифменной, интонационной или климатической) необходимости в этом нет. Цитирую: «Знать, недаром листвою октябрь заплакал. Это осень вытряхивает из мешка Чеканные сентябрем червонцы». Некоторые есеневеды объясняют путаницу в месяцах забывчивостью, то бишь рассеянностью. На самом деле перепутать сентябрь с октябрем Есенин не мог. Особенно, напоминаю, после «Кобыльих кораблей», где об октябре 1917-го сказано: «Злой октябрь осыпает перстни С коричневых рук берез». А чтобы стало яснее ясного, о каком октябре и о каком октябрьском ветре идет речь, уточнено в том же тексте, да так недвусмысленно, что и самому непонятливому не нужен «целый синедрион толкователей»: «Веслами отрубленных рук Вы гребетесь в страну грядущего».