Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Вернувшись из Харькова, Сергей Александрович, не дожидаясь июньской теплыни, кинулся в родную деревню. Картина, которую он там застал, была удручающей. Торговля прекратилась. Нет ни спичек, ни керосина, ни ниток-иголок. Вместо хлеба – мякина, щавель, крапива и лебеда. И эпидемии: у людей – сыпной тиф, у скотины – сибирская язва.

Мариенгоф, провожая друга, предрек, что на этот раз Сергей на родине ничего не напишет. И ошибся. Во-первых, Есенин создал второй вариант «Кобыльих кораблей», где судьбоносный Октябрь, с которым было связано столько надежд, назван «злым». Во-вторых, написал стихотворение «Я последний поэт деревни», словно сам и заказал, и отслужил панихиду и по вымирающей деревянной Руси, и по великой земледельческой культуре, и по себе самому, еще живому, но уже понимающему, что его время – миновало: «Не живые, чужие ладони, Этим песням при вас не жить…»

В том же переломном 1920-м Есенин напишет трагический «Сорокоуст», где продолжит тему гибели крестьянского мира: «Только мне как псаломщику петь Над родимой страной “аллилуйя”». Предельно трагичны и частные письма Есенина тех смутных переломных лет. Особенно декабрьское (1921 года) Клюеву: «Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего. Нет тех знаков, которыми бы можно было передать все, о чем мыслю и отчего болею…» В те же месяцы, в пору тяжких раздумий о судьбе своей родины, возникает и «Пугачев» – драматическая дума о роковой обреченности предводителей русских мятежей, которых неизбежно предают, спасая собственную шкуру, сподвижники.

Считается, что Есенин начал думать о Пугачеве в 1920-м. К этому году комментаторы относят и начало работы над поэмой. Тогда же, дескать, стал изучать исторические материалы о Пугачевском бунте. Между тем нет никаких оснований не доверять Вячеславу Полонскому, утверждавшему, что Есенин задумал поэму о «славном мятежнике» еще в начале 1918-го, когда Революция (второе пришествие Пугача) представлялась ему вулканическим выбросом мужицкой стихии, а новая Россия – Великой Крестьянской Республикой: «Ему было тесно и не по себе, он исходил песенной силой, кружась в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрепы, спадали какие-то обручи – он уже тогда говорил о Пугачеве, из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль».

Победительный и победивший, торжествующий Пугачев, задуманный, видимо, как оппозиция пушкинскому, так и не был написан. Оптимистический сюжет отменила история, предложив взамен новый: Пугачев поверженный. Но какие же события 1920-го снова повернули Есенина к теме русской смуты? От харьковских весенних ужасных открытий он вроде бы уже «отделался стихами» – в «Сорокоусте» и в программном «Я последний поэт деревни…» Отделался , и тут же вернулся к оставленному Пугачеву? Внимательные исследователи, да и дотошные читатели, давно уже пришли к убеждению, что мощная фигура исторического Емельяна отбрасывает густую, плотную тень, во мгле которой Есенин прячет его, двойника, но прячет так, чтобы мы все-таки смогли угадать и прозванье его, и имя. По версии Ст. и С. Куняевых, «Пугачев» – «проросшая в глубину поэтова нутра», а на поверхности кое-как закамуфлированная реакция Есенина на Антоновское (Тамбовское) восстание и гульбу неуловимого батьки Махно. По их мнению, именно эти крестьянские выступления и были главной угрозой «Комиссародержавию». Спору нет, если бы Есенин не сочувствовал своим «отчарям», обреченным масштабами продразверстки на голодную смерть, он не написал бы ни «Сорокоуста», ни «Кобыльих кораблей». Однако ни батька Махно, при всей его колоритности, ни Александр Антонов, в первые годы революции всего лишь начальник уездной милиции в заштатном Кирсанове, на роль второго Пугачева «не тянули». К тому же в год «Пугачева» Антонов был еще жив, его убьют только в 1922-м, при аресте, уже после того, как Есенин опубликует поэму (отдельным изданием она вышла в декабре 1921-го). А главное ни Махно, ни Антонов, даже в совокупности, к концу 1919-го не представляли опасности, от которой «дрожат империи» (Есенин, «Пугачев»). Тухачевский с Котовским расправились с антоновцами силами одной интернациональной бригады. Что до Махно, то в 1921-м он уже гулял по Европам, а в степях Украины стало пусть и не шибко спокойно, но все же достаточно «цивильно». (Ранней весной 1920-го Есенин сотоварищи, как мы уже знаем, доехал до Харькова почти без осложнений.) Единственной смертельной угрозой, для нейтрализации которой большевикам пришлось не только собрать в единый кулак всю военную силу, но и пойти на уступки «буржуям», был, разумеется, Колчак. Вот что пишут историки: «В 1919 году, осознав грозящую Советской власти катастрофу, большевики вынуждены были отказаться от экспорта мировой революции. Все боеспособные части Красной армии, предназначенные для революционного завоевания Центральной и Западной Европы, были брошены на Восточный Сибирский фронт против Колчака. К середине 1919 году против 150-тысячной колчаковской армии действовала полумиллионная группировка советских войск, включая 50 тысяч “красных интернационалистов”: китайцев, латышей, венгров и др. наемников».

Разумеется, мое предположение – всего лишь гипотеза, которая, как и любое гипотетическое соображение, нуждается в историко-психологических аргументах. К счастью, их больше, чем кажется. Начнем, однако, издалека, не с истории, а с поэтики, а если еще точнее, с разгадывания смысловых оттенков, которыми здесь, в Поэме Бунта, окружен, я бы даже сказала, отягощен образ Золота. (Фигуральности, заключающее в себе слишком «сложное определение» авторской мысли, в письме к Иванову-Разумнику (май 1921 года) Есенин называет образами двойного зрения, которыми, по его убеждению, активно пользуются и русский фольклор, и поэзия русского языка.) Первым слово «золото», в значении образа «двойного зрения», произносит сам Пугачев при появлении в уже взбунтовавшемся Яицком городке:

Двойным оказывается оно и в финальной сцене, где палая листва превращается в червонцы, которыми осень, «злая и подлая оборванная старуха», подкупает сподвижников Емельяна – один и тот же золотой ключик и открывает, и закрывает драму. Но прежде чем отчеканить предательские червонцы (см. главку «Осенней ночью»), осень «выхолаживает» золотые яйца листьев, уже, казалось бы, готовые вспухнуть «мудростью слова». Хотя мятеж еще в самом разгаре и Пугачев бодро обходит посты, успокаивает казаков, его Слово («с проклевавшимся птенцом») уже утратило харизму. И казаки верят не своему Предводителю, а безвременной осени, некалендарно, до срока, уже в сентябре нагрянувшему листопаду:

И так по всему тексту!