Ужас на поле для гольфа - Сибери Куинн

– О? – де Гранден задумчиво подергал кончик усов. – И, возможно, прошлым вечером мадемуазель Грейс что-то должно было напомнить о мадемуазель Фанни?

– Нет, – ответила миссис Уивер. – Она пошла с толпой молодежи слушать проповедь Мунди. В молельном доме было большое собрание, – боюсь, они пошли скорее ради веселья, чем по религиозным соображениям, – но он произвел очень хорошее впечатление на Грейс, как она нам сказала.

– Feu de Dieu! – взорвался де Гранден, яростно выкручивая усы. – Вот как, мадам? Это интересно. Мадам, признателен вам, – он официально поклонился миссис Уивер, а затем схватил меня за руку и быстро вытащил.

– Троубридж, друг мой, – сказал он мне, когда мы спускались с портика Уиверов, – у этого дела есть l’odeur du poisson – как это говорится? – рыбный душок.

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Parbleu, что я имею в виду, за исключением того, что мы сразу же поговорим с этим мсье Эверардом Мунди? Mordieu, черт, я думаю, что хвост этой тайны в моей руке, и пусть отменят запрет нападения на Францию, если я не накручу его!

Номер преподобного Эверарда Мунди в отеле «Тремонт» было найти нетрудно: постоянный поток посетителей шел туда и обратно.

– У вас назначена встреча с мистером Мунди? – спросил секретарь, когда мы были приглашены в прихожую.

– Нет, – отвечал де Гранден. – Но если вы будете так любезны сообщить ему, что доктор Жюль де Гранден из парижской Sûreté хочет поговорить с ним в течение пяти минут, я буду вашим должником.

Молодой человек засомневался, но настойчивый кошачий взгляд де Грандена не дрогнул, и он, наконец, поднялся и передал наше сообщение своему работодателю. Через несколько минут он вернулся и провел нас в большую комнату, где проповедник принимал своих посетителей за широким п-образным столом.

– Ах, мистер де Гранден, – начал проповедник с профессиональной мягкой улыбкой, когда мы вошли. – Вы из Франции, сэр? Что я могу сделать, чтобы помочь вам обрести свет?

– Cordieu, мсье, – рявкнул де Гранден, забыв о своей любезности и игнорируя протянутую руку проповедника, – можете помочь многим! Вы можете объяснить эти столь необъяснимые самоубийства, которые произошли в течение прошлой недели – в то время, которое вы проповедуете здесь. Это тот свет, который мы хотим увидеть.

Лицо Мунди выглядело как маска без выражения.

– Самоубийство? Самоубийства? – повторил он. – Что могу я знать о…

Француз нетерпеливо пожал узкими плечами.

– Не надо создавать преграды из слов, мсье, – сухо проговорил он. – Вот факты: мсье Планц и Никсон, молодые люди, не имеющие никаких оснований для таких отчаянных поступков, убили себя; мадам Вестерфельт и две ее дочери, которые как все думали, были счастливы в своем доме, вышвырнули себя из окна отеля; маленькая школьница повесилась; вчера вечером мой добрый друг Троубридж, который никогда не наносил вреда человеку или животному, и чья жизнь посвящена исцелению больных, почти расстался с жизнью; и этим утром молодая девушка, состоятельная, любимая, счастливая, почти преуспела в том, чтобы покончить с собой. Теперь, мсье le prédicateur[172]: единственное, что было общего у всех этих людей, – это факт, что каждый из них слышал, как вы проповедовали накануне вечером или в тот же вечер, когда они пытались убить себя. Это тот свет, который мы ищем. Объясните нам тайну, если можете.

В то время как маленький француз говорил, суровое лицо Мунди претерпело странную трансформацию: самодовольная, профессиональная улыбка с принужденным и бессмысленным выражением доброты, сменилась такой тоской и ужасом, которые могли бы появиться только на лице того, кто слышит приговор проклятия.

– Нет… нет! – взмолился он, закрыв морщинистое лицо руками и положив голову на стол; плечи его содрогнулись от глубоких рыданий. – О, горе мне! Мой грех нашел меня!

Мгновение он боролся с душевной болью, затем поднял свое пораженное ужасом лицо и посмотрел на нас глазами, полными слез.

– Я величайший грешник в мире, – печально объявил он. – Нет спасения мне ни на земле, ни на небесах!

Де Гранден поочередно поправил концы усов, и с любопытством посмотрел на человека перед нами.

– Мсье, – ответил он, наконец. – Я думаю, вы преувеличиваете. Есть, несомненно, грехи большие, чем ваши. Но раз вы собираетесь убить себя за грех, который гложет ваше сердце, сейчас я прошу вас пролить свет на эти смерти; потому что смерти могут последовать дальше, – и кто знает, смогу ли я их остановить, если вы не расскажете мне все?

– Mea culpa![173] – воскликнул Мунди и ударил себя в грудь сжатыми кулаками, как древний еврейский пророк. – В молодые годы, джентльмены, прежде чем я посвятил себя спасению душ, я был насмешником. Я не чувствовал, не взвешивал, не измерял, не верил. Я издевался над всеми религиями, насмехался над всеми вещами, которые другие считали святыми. Однажды ночью я пошел на спиритуалистический сеанс, намереваясь в очередной раз поиздеваться, и заставил мою молодую жену сопровождать меня. Медиумом была старая цветная женщина, морщинистая, полуслепая и невероятно невежественная, но у нее было что-то – какая-то тайная сила, которой были лишены все мы. Даже я, атеист и насмешник над верой, мог это видеть.

Когда старуха вызвала ушедших духов, я громко рассмеялся и сказал, что это плутовство. Негритянка вышла из транса и повернула ко мне свои глубокие, горящие старые глаза. «Белый человек, – сказала она, – это есть ужас, и ты жалеть о твоя слова. Я сказать тебе, духи слышать твоя говорить – и ты, и все, пока ты не захотеть вырезать язык до того как сказать той ночь».

Я попытался посмеяться над ней, отругать за хныканье старую мошенницу, но в ее морщинистом старом лице было что-то такое ужасное, что слова застыли на моих губах, и я поспешил прочь.

На следующую ночь моя жена – моя молодая, прекрасная новобрачная, – утонула в реке, и с тех пор я стал известным человеком. Куда бы я ни пошел, все было одно и то же. Бог счел нужным открыть мне глаза на свет Истины и дать мне слова, чтобы донести Его послание Его народу. И многие, кто приходят, чтобы насмехаться надо мной, уходят верующими. Но везде, где собираются толпы, чтобы услышать, как я приношу мое свидетельствование, совершаются эти трагедии. Скажите мне, джентльмены, – он опустил руки в знак капитуляции, – должен ли я навсегда перестать проповедовать послание Господа народу Своему? Я спрашивал себя, произойдут ли эти самоубийства, если я приеду в город, или нет, но… этот суд – он будет преследовать меня всегда?

Жюль де Гранден задумчиво посмотрел на него.

– Мсье, – пробормотал он, – боюсь, вы допустили ошибки, которые все склонны делать. Вы обвиняете le bon Dieu во всех грехах, очернивших лицо человеческое. Что, если это не суд небесный, а проклятие совсем другого рода, hein?