Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

Нам, не имевшим опыта войны и не понимавшим значения слова «военнопленный», никогда не приходилось иметь дело с письмами. Письма военнопленных не имели ни конверта, ни марок. На одной стороне письма в верхнем углу имелся знак Международного Красного Креста вместе с адресом и именем отправителя, а под ними – адрес и имя получателя. На обратной стороне несколько строк писал военнопленный. Письма приходили открытыми, адресаты внимательно читали каждую строчку письма, плакали, смеялись. И после, на протяжении долгих часов и дней, они перечитывали эти строки и по-разному толковали их. Мы же не имели даже таких писем. Мы перечитывали все рукописные записи в комитетах в надежде на то, что найдем хоть какой-нибудь знак, ведущий к нашему пленному.

Мать думала, что нам необходимо дать почтальонам денег, чтобы они принесли нам письмо от тебя. Часто она заводила почтальонов в дом и угощала их обедом или ужином. Поэтому они больше не осмеливались проходить мимо нашего дома, потому что знали, что им снова придется зайти и их дела опять останутся незавершенными. Самим почтальонам очень хотелось однажды принести для матери письмо или весть о тебе, но те письма не выдавались на руки работникам обычных почтовых служб. Мать всегда возмущенно вопрошала: «Почему письма не дают почтальону? Масуме ведь не знает, где мы и на какой адрес писать!»

Ввиду большого количества семей, обращавшихся в Комитет Красного Полумесяца по поводу пропажи близкого или родственника, при Комитете было открыто новое отделение для рассмотрения дел людей, члены семьи которых пропали без вести. Значение понятия «без вести пропавший» было для матери совершенно непонятно. Она все время спрашивала:

– «Без вести пропавший» – это живой или, да отсохнет мой язык… Это означает, что нам стоит ждать или нет?

Чтобы объяснить матери, мы говорили: «“Пропавший без вести” – это мать, вся надежда которой обращена к милости Всевышнего и которая целиком и полностью уповает на Него. Саддам воюет с нами, он хочет сломить наш дух, иначе пленный обязательно должен быть зарегистрирован и писать письма своей семье».

Мы даже в фильмах и сказках никогда не видели и не слышали, чтобы пленных прятали. Выражение «пропавший без вести» было для нас противно. Всякая вещь подчиняется какому-либо закону, а это явление выходило за рамки всякого закона.

Когда мать поняла, что своим терпением может одолеть Саддама, она стала терпеть. Она делала вид, что больше не тревожится и не терзается, а на самом деле все эти чувства и переживания снедали ее душу изнутри. Иногда она даже ходила в мечеть и произносила там речь. Там люди с утра до вечера, зимой и летом были заняты вязанием теплых вещей для фронта.

Карим, в совершенстве владевший английским, был уполномочен вести корреспонденцию, связанную с ООН, прочими правозащитными, а также любыми другими государственными и негосударственными организациями. Поэтому он знал всех сотрудников Международного Красного Креста и постоянно вел переписку со Швейцарией – Женевой и всеми правозащитными организациями. Во всех письмах туда он приводил доказательства того, что наша сестра находится в плену в Ираке. Но, к сожалению, все они отвечали, что пленной по имени Масуме Абад на территории Ирака нет. Матери мы никогда не говорили о такого рода ответах.

Карим говорил: «Когда Красный Крест привозил для Красного Полумесяца Ирана письма, у сотрудников последнего появлялось очень много работы. Для раздачи писем они отправлялись в Комитет военнопленных. В надежде, что нам тоже придет письмо, я заглядывал туда каждый день рано утром, днем или вечером, но для нас никогда не было письма. Там я встречался с престарелыми отцами и матерями, которые не умели читать и писать. Я или читал для них письма, или писал. Иногда места на бумаге не оставалось, а у них все еще было, что сказать. Тогда они начинали умолять меня: “Заклинаю тебя Всевышним, пиши дальше!”

Со слезами на глазах они упрашивали дать им еще один лист бумаги. Несмотря на все имевшиеся ограничения, Красный Полумесяц старался удовлетворить их просьбы. На втором листе бумаги они все так же говорили о своих печалях и боли расставания с близкими – о той боли, которая не имела конца и края.

Бывали периоды, когда я каждое утро, прежде чем начать работу, заезжал в Комитет Красного Полумесяца. Несколько дней подряд я видел там преклонного возраста мужчину и женщину, сидевших у входа в здание с вещевым мешком и несколькими фотографиями в руках. На глазах у них все время были слезы. Они были из города Ардебиль и не говорили по-персидски. Я привел своего тюркоязычного друга и спросил их, почему они плачут. Они показали на фотографию и сказали: “Это – Мохаммад-Али, наш единственный сын. Посмотри, какой он был красивый и стройный! У него было такое крепкое тело, он был так силен, что рвал цепи. А теперь посмотри, какие фотографии он прислал нам год спустя. По нему видно, как ему плохо и как он болен!”

Затем они открыли свой мешок, сказав: “Мы принесли сосуд с деревенским маслом, чтобы отправить ему. Три дня мы умоляем здешних сотрудников принять его, но бесполезно. Сынок, да будет благословенна твоя молодость! Уговори их принять это!” После долгих разговоров и просьб мы уговорили их вернуться в Ардебиль вместе с сосудом масла, который все равно не попал бы в руки их плененного сына.

Поскольку мы были из семей, члены которых считались без вести пропавшими, мы большей частью имели дело с представительствами международных организаций, а там всегда было тихо и спокойно. Иногда я шел прямо в офис ООН и там разговаривал и спорил с ними по-английски. Я хорошо знал всех сотрудников по имени, а они – меня.

Самыми лучшими днями для отца и матери были те дни, когда я рассказывал им о письмах пленных и тех письмах, которые я писал по просьбе родителей пленных. Всякий пленный стал для всей нашей семьи другом и братом. Иногда я переписывал некоторые фрагменты из тех писем, которые находил интересными и трогательными, приносил их матери и читал ей. Мать обретала удивительный покой и умиротворение в минуты, когда мы навещали семьи пленных. Она брала в руки их письма и так нежно проводила рукой по их строчкам, будто гладила головы самих пленных. Отец и мать умоляли семьи пленных написать в своих письмах две строчки и о тебе или спросить о тебе у своих находящихся в плену близких.

Иногда они садились рядом и вспоминали о твоих детских проделках и шалостях. Они спрашивали друг друга, что они сделают, если когда-нибудь получат от тебя какие-нибудь записи, быть может, в виде дневника. И отвечали сами себе:

– Мы вставим их в раму.

– Мы напечатаем их в газете.

– Мы сделаем из них книгу, чтобы все прочли ее.

Затем они снова спрашивали друг у друга: “Что ты сделаешь, если она придет сама?” Они совсем не думали о том, что ты – уже взрослая девушка, что ты больше не «карманная девочка» отца. Отец отвечал: “Если она вернется, я буду носить ее на руках – не опущу больше на землю и не позволю, чтобы даже заноза вошла ей в ногу”. А мать, как всегда с комом в горле, говорила: “Я спрячу ее, чтобы больше никто не видел и не украл ее”».

Однажды утром, придя в контору ООН, один из их персоязычных сотрудников сказал: «Почему же ты пришел с пустыми руками? Дай скорее вознаграждение за радостную весть!» У меня в кармане лежала недавно полученная зарплата. Я сказал с нетерпением: «Клянусь душой матери, я отдам тебе все, что есть у меня в кармане, ты только скажи мне вести!» Он ответил: «Сначала подсласти нам уста». Не помню, как я побежал, как, откуда и сколько сладостей купил и принес. Он сказал: «В этой партии писем есть одно для тебя!»