Алая Вуаль - Шелби Махёрин

тяжело сглатываю. Мне не хватает воображения, чтобы представить себе эту сцену.

Когда она забрала меня, то тоже заманила меня в ловушку огня — кольцом вокруг моей кровати в детской. Запах этого дыма до сих пор душит меня по ночам. Жар этого пламени терзает мою кожу. Прочистив горло, я хрипло шепчу:

— Она… она прокралась в мою комнату, пока я спала, и забрала меня, как забрала Филиппу, только я ей была не очень нужна. Ей нужны были Лу и Рид. — Слова застревают в горле, застревают там и не хотят двигаться, но мне нужно их произнести. Я хочу их сказать. Михаль не пытается заполнить тишину, он просто ждет, поглаживая руку ровно и спокойно. — Она использовала меня как приманку и заперла в гробу с моей мертвой сестрой. Я пролежала там в темноте вместе с ней более двух недель, прежде чем Лу нашла меня.

Слова ложатся между нами тяжелым и хрупким грузом.

Несколько секунд я не думаю, что Михаль собирается отвечать. Как можно ответить на что-то настолько ужасное, на что-то настолько полное и абсолютное зло? Жан-Люк, мои друзья, даже родители — никто не знает, что сказать. Никто не знает, как меня утешить. В большинстве дней я даже не знаю, как утешить себя, поэтому в большинстве дней я тоже ничего не говорю.

В наступившей тишине у меня закладывает глаза, и я действительно думаю, что сейчас мне станет плохо.

Тогда Михаль проводит пальцем по моему подбородку и наклоняет мое лицо вверх, чтобы я посмотрела на него. Его глаза больше не кажутся холодными и бесстрастными, они горят черным огнем, и жестокость его взгляда должна заставить меня бежать. А почему бы и нет? Фредерик и его поисковая группа, вероятно, уже высадились, а значит, больше нет причин продолжать… обниматься вот так. Я отстраняюсь, но Михаль не отпускает мой подбородок.

— Ты сказала, что сражалась против Морганы в Битве при Цезарине. Как она умерла?

Я смотрю на его плечо.

— Ты знаешь, как она умерла. Все знают, как она умерла. Лу перерезала ей горло.

— Расскажи мне, что случилось.

— Мне нечего рассказывать, — слабо повторяю я, глядя на него. Однажды я совершила ошибку… преувеличив свою причастность к Жан-Люку, и я не намерена повторять ее с Михалем. Мысль о том, что он усмехнется, покачает головой — или, что еще хуже, почувствует жалость, — заставляет меня вновь зажмурить глаза. — Лу столкнулась с Морганой, и они подрались. Это было ужасно, — говорю я, уже тише. — Я никогда не видела человека, который так хотел бы убить другого, тем более мать и ее дочь. Магия, которую использовала Моргана, была смертоносной, и у Лу… она… у нее не было выбора, кроме как защищаться.

— И?

— И… — я сопротивляюсь желанию разрыдаться или, возможно, ударить его — и ничего. Лу перерезала горло своей матери, так же как Моргана перерезала ее на шестнадцатый день рождения.

Глаза Михаля сужаются, как будто он чувствует полуправду.

— Как?

— Как что?

— Как Лу перерезала горло своей матери? Моргана ле Блан была одним из самых грозных существ, когда-либо ходивших по земле. Как Лу это сделала?

Я беспомощно выдохнула, мои глаза метались между его глазами.

— Она… Михаль, она Госпожа Ведьм. Ее магия…

— Как, Селия?

— Я ранила ее! — Слова вырвались у меня громко и неожиданно, но я не могу взять их обратно. В ответ вспыхивает новый гнев — потому что слова правдивы, потому что я не должна хотеть их возвращать, потому что не должно иметь значения, что думает Жан-Люк, но все же имеет. Так и есть. — Я вколола ей инъекцию болиголова, и это вывело ее из строя достаточно долго, чтобы Лу смог закончить работу. Я бы тоже так поступила, — с горечью говорю я, вытирая яростные слезы, — если бы Лу оступилась. Я бы всадила кинжал в горло ее матери и не пожалел бы об этом ни на секунду.

Хотя мои слезы быстро и густо падают на руку Михаля, он не вытирает их. Вместо этого он наклоняется вперед, и наши лица почти соприкасаются.

— Хорошо, — рычит он. Затем он распахивает крышку гроба и вталкивает нас обоих в бальный зал, зажигая лампу и подхватывая с пола мой плащ, прежде чем я успеваю моргнуть. — Вот. Возьми. Мы причалили в Цезарине, и до восхода солнца осталось около семи часов. Чтобы добраться до Амандина, нам понадобится не менее четырех.

Однако от резкого движения у меня перед глазами все поплыло. Слюна заливает мне рот, а желудок резко сокращается, когда я хватаюсь за руку Михаля, чтобы устоять на ногах. Голова кружится, я дезориентированя.

Внезапно становится неважно, что Амандина лежит через все королевство, что мы не сможем добраться до нее до рассвета. Неважно, что мои щеки все еще блестят от слез; неважно даже, что я только что слишком много поделилась со своим смертельным врагом — он погладил меня по волосам.

Нет. Я прижимаю руку ко рту. Ситуация стала слишком ужасной.

Если ты слушаешь, Боже, — горячо молюсь я, зажмурив глаза в яростной сосредоточенности, — пожалуйста, пусть меня не стошнить на глазах у Михаля. Я больше никогда не выпью ни капли спиртного, только, пожалуйста, пусть меня не стошнит на глазах у…

— Селия? — Встревоженный, Михаль вырывается из моей хватки. — Ты собираешься…?

Но Бог не слушает, а я — идиотка, и в ответ из-под моих пальцев вырывается стон. Мне не следовало закрывать глаза. Я заставляю себя открыть их, но уже слишком поздно: комната накренилась, горло сжалось, и все мое тело затряслось. Прежде чем я успеваю остановить себя — отвернуться или, возможно, броситься в море, — я извергаю кислотно-зеленую рвоту на обувь Михаля.

Как он и обещал.

Глава 31

Эдем

Михаль не лжет, что доберется до Амандина за четыре часа. Это должно быть невозможно, но я начинаю понимать, что невозможного больше нет — не тогда, когда ночью правят Вечные. В многострадальном молчании Михаль убирает грязь со своих ботинок и жестом предлагает мне забраться к нему на спину — от чего я решительно отказываюсь, — после чего вздыхает, заключает меня в свои объятия и уносит в Цезарин.

— Подожди! — Однако ветер подхватывает мой крик, и Михаль лишь ускоряет шаг, а город проносится мимо в коричнево-черно-серой мгле. По крайней мере, здесь нет дождя; при той скорости, с которой мы сейчас движемся, капли могли бы набить мне синяки на лице. Как бы то ни было, Михаль дважды останавливается, разворачивая меня