Шпион по призванию - Деннис Уитли

На следующий день доктор пришел снять его бинты. Пуля лишь оцарапала кожу на голове, и теперь было достаточно полоски пластыря. Чтобы прочистить рану, пришлось выстричь прядь волос шириной в дюйм, но после полудня явился цирюльник аббата и сделал Роджеру прическу по последней моде, почти полностью скрывшую пластырь.

Вечером де Перигор снова нанес ему визит, и Роджер, обдумав за день дальнейший образ действий, поведал ему об основных событиях, в результате которых он стал секретарем маркиза де Рошамбо. Роджер ничего не рассказал об Атенаис и позволил аббату продолжать верить, будто якобитские симпатии были главной причиной его прибытия во Францию. Этим симпатиям он приписал и свою ссору с отцом.

Не то чтобы Роджер не доверял аббату, но он опасался, что полная правда поставит его в неловкое положение. В течение последних сорока лет многие британские подданные, придерживавшиеся якобитских убеждений, служили под французским флагом, и некоторые достигли ответственных постов, воюя против собственной страны. Поэтому роль якобита избавляла Роджера от угрозы, что аббат может счесть своим долгом информировать маркиза о верном королю Георгу III англичанине, который обманом устроился к нему секретарем. Роджер добавил, что, пока ему приходится зарабатывать на жизнь службой, он предпочитает скрывать свое подлинное происхождение, и де Перигор счел это решение разумным.

Когда Роджер умолк, аббат задумчиво промолвил:

— Мне следовало поступить подобно вам и найти в себе мужество порвать с семьей, не позволив им принудить меня стать священником, но, учитывая мою искалеченную ногу, иная карьера казалась для меня невозможной.

— Вы родились калекой? — спросил Роджер.

— Нет, я стал им из-за несчастного случая. В детстве меня поручали деревенским беднякам, у которых не было времени толком за мной присматривать. Я упал, ушибом пренебрегли, и это дорого мне обошлось. Как старший сын моего отца, графа де Талейран-Перигора, я был его наследником, но, когда выяснилось, что я никогда не смогу носить оружие из-за хромоты, он выхлопотал у короля разрешение лишить меня наследства в пользу моего младшего брата.

— Суровое решение. Должно быть, у вас было несчастное детство.

— Не более несчастное, чем у большинства детей французских дворян. Мои родители оставались для меня почти чужими — я ни разу не ночевал под их кровом, зато в возрасте от пяти до восьми лет провел три чудесных года с моей прабабушкой, герцогиней де Шале, в ее замке близ Бордо. Она и я очень любили друг друга, и жизнь с ней сама по себе служила образованием. Все ее друзья были глубокими стариками, реликтами прошлого века, но они застали подлинный блеск двора Людовика XIV, где честность и ум считались куда большими достоинствами, чем умение рассказывать грязные истории или ловко передергивать во время игры в карты. Их манеры были безупречными, и они еще поддерживали старинную традицию быть отцами для своих крестьян, а не разорять их сотнями мелочных поборов, чтобы обеспечить себе роскошную жизнь. Когда меня привезли в Париж и отдали учиться в коллеж д'Аркур, это едва не разбило мне сердце.

— Там было настолько ужасно?

— Достаточно, но в семинарии Сен-Сюльпис, где я позднее провел семь лет, было еще хуже. Прежде чем отправиться туда, мои родители, пытаясь примирить меня с мыслью о служении церкви, отправили меня на год в Отфонтен, двор архиепископа Реймсского, к моему дяде. Тогда он был коадъютором[105], а теперь сам стал архиепископом. Зрелище великолепия, роскоши и свободы, в которой жили прелаты, должно было внушить мне желание пойти по их стопам, но даже это не уменьшило моего отвращения к церковной карьере. Но мои последние годы в Сен-Сюльпис были скрашены любовной связью. Когда мне было семнадцать, я познакомился с молодой очаровательной актрисой по имени Доротея Доренвиль. Она не была обычной театральной потаскушкой, а напротив, тяготилась грязью своего окружения и испытывала такое же одиночество, как и я. Доротея стала моей возлюбленной, и во время наших тайных свиданий я забывал о бесконечных нудных лекциях по богословию, которые был вынужден выслушивать ежедневно. В возрасте двадцати пяти лет я принял духовный сан. С тех пор я получил свободу и не потратил зря ни одного ее часа. Это прекрасная жизнь, даже если приходится все время балансировать на краю пропасти.

Роджер улыбнулся обаятельному цинику.

— Меня удивляет, — заметил он, — что с вашими связями вы до сих пор не достигли более высокого положения.

Аббат взял понюшку табаку и улыбнулся в ответ:

— У вас есть для этого все основания, mon ami. Я сам удивляюсь этому, просыпаясь каждым утром. Пока что мне пожаловали лишь одно жалкое аббатство Сен-Дени в реймсской епархии и сделали генеральным викарием архиепископства. Правда, я также являюсь agent du charge[106]церкви в Турени, но это не дает мне практически ничего, и иногда я вынужден прибегать к постыдным уловкам, дабы свести концы с концами. Я уже давно должен был получить епископство, приносящее большой доход, но слишком долго пребываю в немилости. Во Франции грядут великие перемены — в них и заключается мой истинный шанс.

— По-вашему, нынешняя система долго не продержится?

— Разумеется. Вы бы поняли это, побеседовав с моими друзьями. Я имею в виду не тех, которые все еще прячут головы, как страусы, в придворных увеселениях, а людей дела, могущих оценить истинное положение в стране. К сожалению, я настолько беден, что вынужден обедать за чужими столами, но каждое утро я здесь устраиваю завтраки для дюжины моих друзей. Если хотите, то всегда можете выпить с нами чашку шоколада. Пожалуйста, не опасайтесь, что вам окажут холодный прием, потому что я не могу представить вас под вашим подлинным званием. Конечно, здесь бывают в основном дворяне, но у них достаточно здравого смысла, чтобы понимать, что наступают времена, когда герб будет стоить не больше пуговицы, и люди интересуют их сами по себе, в зависимости от их образа мыслей.

— Я, безусловно, воспользуюсь вашим любезным приглашением, — отозвался Роджер. — Месье маркиз редко требует внимания по утрам, а рутинную работу я всегда могу выполнить в другие часы. Но теперь, когда я поправился, мне следует вернуться в особняк Рошамбо, так как из-за гибели д'Эри и моего отсутствия там, должно быть, скопилось полно дел.

— Моя карета доставит вас туда завтра утром, — сказал де Перигор.

Таким образом, Роджер, с сожалением расставшись с новым другом, вернулся к своим обязанностям на третий день после непредвиденного перерыва.

В тот день он увидел своего хозяина в новом и отнюдь не приятном свете. Прежде маркиз всегда казался ему холодным, надменным и бесстрастным, но только не злым. Теперь же, по прибытии из Версаля, он испытал на себе поистине злобный нрав месье де Рошамбо. Причиной был беспорядок, в котором оказались его дела вследствие внезапного отсутствия обоих секретарей. Де Перигор сразу же обо всем его информировал, но, вместо того чтобы выразить сожаление по поводу смерти несчастного д'Эри и ранения Роджера, маркиз был всецело поглощен возникшими в результате этого неудобствами.