Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

Поток людей замедлил свое движение, остановился и с двух сторон устремился на равнину. Впереди вырастала плотина из людей; первые косые лучи солнца заблестели на плотных, ощетинившихся копьями рядах.

Посередине лежали возделанные поля, питаемые рекой. В густом ячмене вокруг оливковых деревьев проросли мак и вика. Слышались голоса петухов, блеяние и мычание скота в загонах, резкие крики мальчишек и женщин, гонящих стада вверх по холму. И поток, и плотина выжидали.

В широкой горловине ущелья разбила на берегу реки свой лагерь северная армия. Конница спустилась вниз по течению, чтобы поить лошадей, не замутив воды для остальных. Люди снимали с поясов привязанные чаши и доставали скудный полуденный обед: плоские лепешки, яблоко или луковицу, щепоть грязной серой соли со дна сумки.

Военачальники оглядывали древки копий и дротики, проверяли боевой дух своих отрядов. Они нашли солдат по-хорошему напряженными, как натянутые луки, все чувствовали, что совершается нечто важное. Тридцать с лишним тысяч гоплитов, две тысячи конницы; но враг впереди был столь же многочислен: это будет величайшая битва всей их жизни. Кроме того, они не должны будут сражаться среди чужих: дома военачальник был земледельцем, соседом по деревне, единоплеменником и родичем, который расскажет в Македонии об их доблести или позоре.

К полудню длинный обоз доставил палатки и постели. Воины могли хорошо выспаться: все, кроме часовых. Царь захватил все прилегающие дороги, контролируя позиции. Армии впереди оставалось только ждать, когда он соизволит дать сражение.

Подъехав к запряженной волами повозке, нагруженной царскими шатрами, Александр сказал:

— Мой поставьте здесь.

Молодой дуб над рекой давал тень, у берега виднелось озерцо с гравийным дном и чистой водой. «Хорошо, — сказали про себя слуги, — нам не придется таскать воду». Александр любил купаться не только после сражения, но и, если это оказывалось возможным, до него. Какой-то ворчун сказал, что он и после смерти будет любоваться собой.

Царь сидел в своем шатре, принимая беотийцев, спешащих передать ему все, что они знали о планах врага. Фиванцы их угнетали, афиняне, клявшиеся помогать, только что публично продали Фивам; им больше нечего было терять от этого прыжка в неизвестность. Филипп принял их ласково, выслушал жалобы, повторявшиеся из века в век, обещал восстановить справедливость и собственноручно записал все, что они рассказали. Перед сумерками он поднялся на холм, чтобы оглядеться. Его сопровождали Александр, Парменион и македонский аристократ Аттал, следующий в командовании за Парменионом. Царские телохранители под началом Павсания ехали следом.

У их ног расстилалась равнина, которую какой-то старый поэт назвал «танцевальной залой войны», — так часто встречались на ней армии. Союзные войска греков растянулись от реки к южным склонам холмов, образуя фронт примерно в три мили длиной. От их вечерних костров поднимался дым, там и тут вспыхивало пламя. Еще не выстроившись для боя, они жались кучками, как птицы разных пород, каждый город-государство отдельно. Левый фланг, обращенный к правому флангу македонцев, твердо закрепился на возвышенности. Филипп прищурился.

— Афиняне. Я скорее всего их оттуда выбью. Старику Фокиону, их единственному полководцу, который хоть на что-то годится, дали флот: он слишком искусен, чтобы устроить Демосфена. На наше счастье, они послали Хареса, который сражается по книгам… Хм, да; нужно изобразить живописную атаку, прежде чем начать отступать. Они проглотят это от старика, который может позволить себе потерпеть поражение. — Он наклонился и с ухмылкой потрепал Александра по плечу. — Но не поверят, если это проделает Маленький царь.

Лоб Александра нахмурился, потом разгладился. Он улыбнулся в ответ и вернулся к своим размышлениям о людском разливе внизу: так инженер, который должен отвести реку, ищет место для преграждающего вала. Аттал — высокий, с впалыми щеками, раздвоенной, цвета соломы, бородой и бледно-голубыми глазами — подъехал ближе, но тут же быстро осадил лошадь.

— Значит, — сказал Александр, — в центре разрозненные отряды, коринфяне, ахейцы и так далее. И справа…

— Лучшие. Для тебя, сын мой: фиванцы. Ты видишь, я не кидаю в твою тарелку объедки.

Река блестела в свете бледнеющего неба, окаймленная пирамидальными тополями и тенистыми платанами.

За ними мерцали сторожевые огни фиванцев, расположенные в строгом порядке. Александр смотрел на них с глубокой сосредоточенностью; на миг воображение нарисовало ему в этом отдаленном пламени человеческие лица, потом они растворились в плетении великого полотна.

Сами же пешие, в медных доспехах, с оружием в дланях,

Реяли быстрые; шум неумолкный восстал до рассвета.[29]

— Проснись, парень, — сказал Филипп. — Мы увидели все, что нужно; я хочу есть.

Парменион всегда ужинал у царя; этим вечером к ним присоединился и Аттал, недавно прибывший из Фокиды. С неприятным чувством Александр увидел, что на часах стоит Павсаний. Эти двое, оказавшись в одной комнате, всегда стискивали зубы. Он поздоровался с Павсанием теплее обычного.

Это Аттал, друг и родственник убитого соперника, задумал непристойную месть. Для Александра оставалось загадкой, как Павсаний, человек, не страдавший недостатком мужества, явился к Филиппу, требуя отмщения, вместо того чтобы осуществить его самому. Могло ли быть так, что он хотел убедиться в преданности Филиппа? Давно, еще до этого случая, Павсаний славился архаической красотой, которая могла породить надменную любовь, подобную любви гомеровских героев. Но Аттал был вождем могущественного клана и добрым другом царя, к тому же он был полезен; не прошла и горечь от гибели мальчика. Павсания отговорили от мщения, умаслив его гордость повышением. Прошло шесть лет, он стал смеяться чаще, говорить больше, с ним становилось легче, пока Аттала не сделали полководцем. С тех пор Павсаний всегда отводил взгляд, и десять слов были для него длинной речью. «Отец не должен был так поступать. Это выглядит как награда. Люди уже говорят…»

Его отец рассуждал о предстоящем сражении. Александр встряхнулся, но неприятный привкус, как от несвежего мяса, не проходил.

Выкупавшись, Александр лежал в своей постели, перебирая в уме план сражения, пункт за пунктом. Он ничего не забыл. Он встал, оделся и тихо прошел среди сторожевых огней до палатки, которую Гефестион делил с несколькими друзьями. Прежде чем Александр дотронулся до полога, Гефестион бесшумно поднялся, накинул плащ и вышел. Они немного поговорили, потом разошлись. Александр крепко спал до самого рассвета.

Шум битвы вознесся.

По стерне, огибая оливы, сминая виноградники, урожай с которых только наполовину был снят бежавшими крестьянами, опрокидывая подпорки и растаптывая в кровавое вино гроздья, два людских потока схлестнулись, смешались и забурлили, набухая и лопаясь, как пузыри в поднявшейся дрожжевой закваске. Грохот был оглушающим. Солдаты кричали друг на друга и на врагов; пронзительно визжали в жестокой агонии, превышающей боль, которую, они знали, могла вытерпеть плоть. Щиты с лязгом смыкались, лошади тонко ржали, каждый отряд союзных войск выкрикивал собственный боевой пеан во всю мощь своих легких. Военачальники орали, отдавая приказы, трубы дули. Над всеми повисло огромное облако прогорклой, удушающей пыли.