Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

ее через несколько дней. Берберова отправлялась во Францию на пароходе, и когда она вошла в свою каюту, то увидела большую корзину цветов. Она решила, что цветы предназначены кому-то другому и их принесли по ошибке, но корзина была предназначена именно ей, и прислал ее Фишер[805].

К тому времени Берберова уже достаточно знала его характер, чтобы понять, что подобные жесты ему совершенно не свойственны. Она, естественно, была тронута и обрадована, но одновременно и озадачена: ее смущало наличие Рандалл, оставшейся в Принстоне после ее отъезда. Но – в любом случае – полученные цветы дали Берберовой все основания начать с Фишером переписку, которую он с энтузиазмом поддержит.

* * *

Первое письмо Берберовой было коротким: «Только несколько слов, чтобы сказать, как я была поражена Вашим вниманием. Цветы приехали в Париж, где все очень красиво, чисто и весело»[806]. Берберова выражала надежду, что столь короткое письмо Фишер сможет легко прочитать на русском, но обещала писать на английском, если будет «что-нибудь важное»[807]. В заключение она передавала привет Рандалл. Приветы Рандалл Берберова будет исправно передавать во всех своих письмах, видимо, пытаясь таким образом провентилировать ситуацию. Но Фишер столь же исправно будет оставлять эти приветы, а иногда и прямые вопросы о своей ассистентке без внимания.

Свое следующее послание Фишеру Берберова, как отмечено в ее дневнике, долго обдумывала и написала в результате на четырех страницах, причем на этот раз на английском[808]. Любопытно, что про главное событие своей парижской жизни – встречу с Ахматовой – Берберова Фишеру писать не стала, считая, что это ему неинтересно. Она полагала, что ему интересна жизнь «рядовых французов», о которой Берберова собиралась отчитаться. А потому она подробно писала о трудном быте простых трудящихся, их крошечных, убогих квартирах («на седьмом этаже без лифта, уборная на лестнице»), а также об их озабоченности состоянием экономики и недовольстве правительством[809]. Словом, Париж уже не казался Берберовой ни красивым, ни чистым, ни веселым, и она признавалась, что считает дни, когда отправится в Италию, надеясь, что там – в тишине, на природе – сможет начать работать (в это время она приступила к последней главе «Курсива»).

Берберова, естественно, писала Фишеру не только о себе и своих впечатлениях, но и спрашивала, как дела у него самого, нравится ли ему у моря (она знала, что он собирался поехать на океанское побережье Нью-Джерси), работает ли он, что читает и с кем общается. Правда, она добавляла, что все эти вопросы он может считать риторическими и ответить на них тогда, когда они встретятся в Принстоне[810].

Фишер, однако, не захотел откладывать беседу с Берберовой до встречи в Принстоне и написал ей сразу. Впрочем, рассказ о тяжелой жизни французов не произвел на него ожидаемого впечатления. Фишер философски заметил, что бо́льшая часть человечества страдает, что Америка, в свою очередь, не рай, что Вьетнам превратился в такое же безобразие, как когда-то Алжир, что все зло от войн и что надо следовать заветам Ганди. Имя Ганди было упомянуто не случайно. Его личность остро занимала Фишера (скорее всего, по контрасту с личностью Сталина, а также Ленина), он был знаком с Ганди лично, немало времени провел в его обществе и даже написал его биографию – «The Life of Mahatma Gandhi» (1950), выдержавшую множество переизданий.

Отвечая на вопрос Берберовой о своем времяпрепровождении, Фишер докладывал, что, в отличие от Парижа, на побережье в Нью-Джерси тихо, безлюдно, спокойно, и он начал обдумывать новую книгу. А затем добавлял, что после ее отъезда, проходя к кампусу университета мимо ее дома, он всегда невольно смотрел в ту сторону, где она обычно парковала машину. Фишер просил Берберову писать ему из Италии, так как он собирался пробыть в Нью-Джерси до конца августа[811].

Письмо Фишера задержалось в пути и пришло уже после отъезда Берберовой из Франции. И хотя она, видимо, была обескуражена отсутствием реакции на свое многостраничное послание, решила написать Фишеру с Сицилии (это была ее первая остановка в Италии). Она сообщала про отправленное из Парижа письмо, а также ставила в известность, что осела в Таормине, поселившись в лучшем отеле города, наслаждается окружающей красотой и постепенно входит в работу. Как бы между делом Берберова писала, что, если Фишеру не слишком нравится в Нью-Джерси, она была бы рада его видеть в Таормине: «Еда тут хорошая. Купанье идеальное. Погода жаркая, но не слишком жаркая»[812]. И уже совсем под занавес Берберова опять осведомлялась о Дейдре Рандалл.

В своем ответном письме Фишер проигнорировал этот вопрос, хотя упомянул о Дейдре, перечисляя приезжавших к нему гостей, но делал упор на визит сына с невесткой и нескольких общих знакомых из Принстона. Идею о приезде в Таормину Фишер не поддержал, хотя не прямо, а косвенно и по возможности деликатно. Он сообщал, что знает, как в Таормине прекрасно, бывал там дважды, и один раз попал на великосветский прием, где за каждым стулом стоял лакей в ливрее и белых перчатках. Что же касается Нью-Джерси, то Фишер заверил Берберову, что ему там совсем не плохо: он плавает, гуляет, много читает и старается писать страницу в день. А заканчивал так: «…я жду Ваших писем и Вашего возвращения»[813].

Берберова тем не менее писать Фишеру больше не стала, хотя до возвращения в Принстон оставался месяц с лишним. Очевидно, его нежелание приехать к ней в Таормину, а также известие, что Фишер видится с Рандалл в Нью-Джерси, прямо повлияли на желание продолжать переписку, хотя Берберовой было о чем рассказать. Как известно из ее писем другим корреспондентам, из Таормины она поехала в Рим, затем в главные города Северной Италии, затем в Венецию, затем в Мюнхен, а затем снова в Париж, где ее ждали друзья, специально приехавшие повидаться из Англии.

Однако когда Берберова вернулась в Принстон, Фишер явно приложил все усилия, чтобы общение возобновилось. И оно не только возобновилось, но стало еще более интенсивным. К этому времени у Фишера зародилась идея проекта, к которому он собирался привлечь и Берберову. В 1970 году должно было отмечаться столетие Ленина, и к этой дате Фишер хотел выпустить свою книгу о вожде в переводе на русский. Перед тем как искать переводчика, он хотел заручиться согласием Берберовой редактировать русский текст.

Делать эту работу она должна была за деньги, в тот период совсем для нее не лишние. Но в данном случае деньги были явно не главным; главным было желание выполнить просьбу Фишера. Берберова дорожила их отношениями, тем более что как раз в это время они, видимо, вышли за рамки чисто дружеских, вступив в новую фазу. Нельзя исключить, что именно такое развитие событий, получившее отражение в дневнике Берберовой, побудило ее в дальнейшем уничтожить эти страницы, в результате чего образовалась существенная лакуна: с конца лета 1965-го по весну 1966-го.

Конечно, отношения Берберовой и Фишера не остались незамеченными в Принстоне, ибо никто из них не делал из этого тайны. Они постоянно появлялись на людях вместе, не считая собраний так называемой «Русской академии». Помимо Фишера в «академию» вошло несколько историков, включая, как уже говорилось, Джорджа Кеннана. Судя по сохранившимся в архиве Берберовой протоколам заседаний, «академия» просуществовала недолго (до февраля 1966 года), да и посещаемость, за исключением самого первого заседания, никогда не была стопроцентной,