Нина Берберова, известная и неизвестная - Ирина Винокурова

собрание НТС (Народно-трудового союза), где был и Тарсис. Со слов присутствовавших на собрании знакомых Берберова передавала, что говорил Тарсис (главным образом прославлял НТС), кто еще выступал, кто сидел на трибуне и другие детали[823]. Тарсис, очевидно, вызывал сильнейшее недоверие Берберовой, да и к НТС она не питала особой симпатии. Важные составляющие идеологии этой организации – русский национализм (в свое время с отчетливым привкусом антисемитизма) и истовое православие – были ей не по вкусу. Фишеру же, видимо, особенно претило сотрудничество НТС с нацистами, имевшее место во время войны. Словом, в своем отношении и к НТС, и к Тарсису Берберова и Фишер были вполне единодушны.

Фишер явно обрадовался, что Берберова радикально сменила тон, и в своем ответном послании благодарил «специального корреспондента» за подробный отчет, хотя не преминул заметить, что «специальные корреспонденты» обычно рапортуют не с чужих слов, а только о том, что видели сами[824]. Но в конце он шутливо добавил, что Берберова, очевидно, не решилась пойти на собрание НТС без такого телохранителя, как он[825].

Третье письмо Берберовой Фишеру было еще более веселым и игривым. Этому, очевидно, прямо способствовало совсем свежее событие, сильно повлиявшее на ее настроение. Берберова получила письмо из издательства, в котором говорилось, что профессор Эрнст Симмонс дал восторженный отзыв на рукопись «Курсива». А потому издательство берет книгу немедленно и спешно составляет контракт[826].

Любопытно, что Берберова сообщила об этом Фишеру только к концу письма, а в начале опять обсуждала Тарсиса, выступавшего теперь в Вашингтоне. Она также рассказала, что была в Нью-Йорке и купила себе красивые платья, кокетливо сетуя на новейшие тенденции в моде:

Интересно, как Baм нравится нынешняя мода в Европе, здесь у нас (это все очень важно, и пожалуйста, не пробегайте глазами эти строчки, а читайте внимательно) – здесь у нас женщина должна теперь походить либо на пожарного, либо на одалиску. Я никогда не походила на пожарного и очень редко на одалиску, и страшно трудно теперь покупать платья. Но я все-таки постаралась и купила. Пожарным не пахнет, пахнет слегка одалиской[827].

В последних же строчках Берберова писала, что скучает по Фишеру, особенно тогда, когда из издательства приходят такие прекрасные вести.

Фишер, естественно, первым делом поздравил Берберову с тем, что рукопись принята, но разговор про моды не стал игнорировать. Он поделился собственным наблюдением над длиной дамских юбок в Европе, сообщив, что в Лондоне все носят «мини», но в Стокгольме по-прежнему ниже колен[828].

Правда, несколько следующих писем Фишера показались Берберовой скучными и сухими. В одном из них он исключительно подробно (а вернее, занудно) излагал содержание своих бесед с рядом немецких политиков о будущем ФРГ и, видимо, так утомился к концу, что даже забыл попрощаться[829]. Берберова не стала скрывать своего недовольства. Отвечая «дорогому Луи», она писала, что «была очень разочарована» его письмом: «…я так ждала, что Вы напишете мне о себе и о Европе, а вместо того Вы три страницы настукали об унификации Германии. <…> Надеюсь, что Италия даст Вам вдохновение и письма Ваши будут пахнуть не истлевшими идеями социал-демократизма, но морем, вином, красивыми итальянками и безумствами»[830].

Подобная реакция, видимо, обидела Фишера: он не привык, чтобы его столь резко отчитывали. Он замолчал почти на две недели, и Берберова поняла, что перегнула палку. Стараясь загладить собственную вину, она послала Фишеру ласковое письмо, в котором говорила, что вспоминает его «почти каждый день», сетовала, что еще долго ждать его возвращения, предлагала приехать его встречать к пароходу на новой, только что купленной машине, подробно спрашивала, чем он занят («Луи, отдыхаете ли Вы где-нибудь, или собираете материал для книги, или навещаете друзей, или сидите в библиотеках, или ходите на свидания с “сильными мира сего”???»), и выражала надежду получить от него «два слова»[831]. Берберова также просила купить ей в Париже духи определенной фирмы, как бы желая подчеркнуть, что имеет все основания обратиться к нему с подобного рода просьбой. «Столько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб не бывает…» [Ахматова 1976: 62] – этот сформулированный ее любимым поэтом принцип Берберова явно приняла как руководство к действию[832].

Фишер не замедлил откликнуться, очевидно, не собираясь держать обиду, и с подчеркнутой методичностью ответил на заданные вопросы. На вопрос, чем он занят, Фишер писал, что больше недели провел на побережье – отдыхал и немного работал, а сейчас находится в Риме. Фишер также сообщал, с кем из «сильных мира сего» в эти дни общался, упоминая обед со вдовой младшего сына Ганди и их взрослыми детьми, крайне ценившими его отношение к их великому свекру и деду. На вопрос Берберовой, нашел ли он возможность говорить в Европе по-русски, Фишер, в свою очередь, дал развернутый ответ. Он писал, что беседовал по-русски с дочерью Шаляпина Мариной, а также c графиней Росси, вывезенной из России двухлетним ребенком. Явно желая поддразнить Берберову, Фишер писал, что дочь Шаляпина отличается редкой красотой, а графиня Росси прекрасно танцует («мы танцевали с ней под звездами»). Однако тут же он счел нужным добавить, что ему не хватает их разговоров с Берберовой (подчеркнув слово «их»), потому что они – друзья, а не просто знакомые. В конце письма Фишер настойчиво просил писать ему в Рим («я так люблю читать Ваши письма»), а после Рима в Париж, и обязательно напомнить ему про духи[833].

С этого момента переписка шла бесперебойно вплоть до возвращения Фишера в Принстон, тем более что у Берберовой было много новостей. В письме от 21 августа она подробно излагала главную новость – звонок от Дмитрия Темкина, сообщившего, что он хочет снимать фильм о Чайковском по ее книге и что намерен купить все права. Сценарий, как Берберова уже знала от Темкина, делает «Юрий Нагибин (муж Ахмадулиной)», вместе с которым она будет работать[834].

Замечу, что Темкин находился в то время в самом расцвете славы, получив четыре премии «Оскар» за музыку к фильмам. А потому на это известие Фишер решил откликнуться так: «Дорогая мадама Берберова, – писал он как бы от имени малограмотного поклонника. – Вы ли та знаменитая сценаристка, которую я когда-то знал в Принстоне как Нину Николаевну? Если это действительно так, пришлите мне, пожалуйста, свой автограф и фотографию. Я собираю фотографии знаменитостей…»[835] Берберова оценила шутку, написав в ответ: «Луи, я хохотала над Вашим последним письмом… Хотела послать Вам фотографию с надписью “Courage! Ainsi on va à la gloire” [“Мужайтесь! Только так добиваются славы” (фр.). – И. В.], как делал Виктор Гюго»[836].

Правда, затем Берберова выражала озабоченность, что политическая обстановка (очевидно, имея в виду войну во Вьетнаме) может помешать ее планам, но фиксироваться на этом не стала, а перешла к гораздо более приятной теме – теме возвращения Фишера в Принстон:

Я жду Вас. Я скучаю без Вас. Говорить будете Вы – первые три раза, а потом уже я. Во-первых, потому что я – хозяйка и этого требует элементарная вежливость, а во-вторых, потому, что я Вам обо всем пишу, а Вы нет. Я так рада знать, что Вы везете с собой материалы, добытые для книги, что у Вас были важные и нужные встречи с людьми. И что Вы хорошо себя чувствуете и красивы –