Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Старуха одним отказывала.

Другим помогала.

И была тем довольно-таки счастлива, особенно когда мешочек, который она хранила под пуховой — из кладовых ее императорского величества — периной, пополнялся деньгами. Там рублик, там другой… Денег у нее, говоря по правде, скопилось изрядно. И пожелай престарелая Калерия отойти от дел, ей бы хватило и на домик в приличном месте, и на безбедную спокойную жизнь, но вот… не отпускал призрак бедности. И страх голода… домик что? Сожгут и не заметят.

Сапогами пройдутся по кружевным салфеточкам.

Переколотят фарфор.

А после и старуху никчемную на улицу выкинут. Было уже все, было. Повторять Калерия не намеревалась, но и отказаться от предложеньица, сулившего ни много ни мало, а сто целковых за нужную кровь, не сумела. Кому, как не ей, помнившей еще те времена, знать, в ком этой крови хоть капля да имеется. Она обвела девиц — понабирали дур, потом наплачутся — суровым взглядом и продолжила:

— Суть у нее такая. Любой нелюди человеки противны…

Кто-то охнул.

А собрались на гадания. Она сама-то слушок пустила, что ныне ночь зело подходящая на судьбу гадать, а если у кого копеечка лишняя имеется, то и не только гадать.

Старуха честно раскладывала полированные камешки, читая чужие судьбы. И воск в воду лила, и отшептывала зачарованных, проклятых. После уже, когда разойдется любопытствующее большинство, останутся лишь те, кто помощи просил, она и яйца достанет куриные, с волосом черным внутри. Ох, надобно будет иные способы искать, уж больно слабы глаза стали, тяжко волосья эти совать…

Или вот свечи, в черный цвет крашенные.

Цветочки сухие, безобидного свойства, но что мешает сказать, будто бы взяты они с могилок? Девки любят страхи всяческие.

Нитки.

И прочая в чародейском деле нужная мелочовка. Кому венец безбрачия снять, кому кавалера привадить, кому удачи в жизни. Она всякому поможет, платили бы.

За многое ей уже уплачено. И ни одна не откажется крови на камешек, Калерии данный, капнуть, чародейство скрепляя. Ей же лишь проследить останется, примет ли камень эту кровь, а после, коль нагреется, имечко написать.

Что будет дальше?

Не ее забота. Обо всех болеть сердца не хватит.

И Калерия, подавивши вздох, продолжила, ибо работу свою привыкла выполнять честно:

— А еще она из девок силы тянет… бывало, кого пошлют работать в покои царицыны, так и месяца не проживет, зачахнет. Иная и вовсе сгинет, будто бы ее и не было. Скажут, мол, расчет взяла и отбыла домой, только… кто ж в здравом уме от этакого места откажется?

Она пусть старая, но памятью обладала отменнейшей, а еще немалым талантом, позволившим устроить свою жизнь весьма недурно. И теперь мешала ложь с правдою, понимая, что так-то разобраться сложно было.

Были девки, которые при комнатах царицыных состояли?

Как есть были…

Иные болели, не без того. Иные уходили. Одну даже с позором выгнали, ибо забрюхатела от лакея, а царица велела тому дурню на девке жениться и сорок рублей приданого положила. Но об этом вряд ли кто упомнит, а вот что сгинула…

Иные и как есть исчезали. Калерия догадывалась, что не царица тому виной была, а собственная дурость. Кто ж в здравом уме берется черные дела творить? Попались травительницы? Туда им и дорога. Куда, Калерия не знала, да и знать не желала.

— А потому скажу я так, что нет во дворце страшнее места, чем покои ейные. — Она понизила голос, чтоб звучал он презловеще. И свечку прищипнула, ибо в полутьме аккурат страхи и рассказывать.

Кто-то ойкнул…

— Местные-то вам ни слова не скажут… оно и понятно, кому охота туда идти? Небось своих берегут, а вы так, пришлые, вам небось сказывали, что, мол, служить станете хорошо, то и при дворце оставят? — Она усмехнулась, обнажая бледные десны и желтые зубы. — Как есть оставят… надо ж кого-то… не может она голодною ходить.

— Ой, мамочки, — тоненький голосок прорезал тишину, добавляя жути.

— А мне-то вас жалко… я-то свой век, почитай, отбыла… а там спросит Боженька, чего я хорошего сделала… — голос стал плаксив. И говорила Калерия тоненько, причитаючи. Из глаз же поползли крупные слезы. — А чего я могу? Старая, слабосильная… ничегошеньки, только упредить вас…

В кабаке было людно.

Место сие, расположенное близ дворца, было довольно-таки приличным, во всяком случае, здесь повывели клопов, да и мышей разогнали. Пол земляной укрыли звонкою сосновою доской, да и оконцами озаботились стеклянными.

И готовили пристойно, хотя и еду простую: хозяин здраво рассудил, что с царскими поварами ему не тягаться, да и предпочитает люд благородного рождения ресторации, народу же попроще милей еда обыкновенная, но сытная и хорошо сготовленная.

Парили репу с травами.

Жарили поросят и перепелов, начиняя их гречей и прочею крупой, закладывая для мягкости и сочности яблоки. Подавали пироги с требухою и зайчатиной. Не чурались ухи белорыбицевой, в которую, еще горячую, хозяин самолично выливал ядреный самогон.

Он и за порядком следил, благо здоровье позволяло, да и норов его знали, как и то, что со стражею городской пребывал он в наилучших отношениях, а потому смутьяны предпочитали держаться в стороне.

Но не нынешним вечером.

На парнишку, которого Кедр Войтютович сперва принял за студентика — эта братия предпочитала места иные, более дешевые и вольные, — он внимания не обратил. Взглядом мазнул. Приметил, что место тот занял не самое лучшее, да и заказал бедно, ограничившись тем же взваром и пирогом. Велел подавальщице принести и студня. У самого сын в студиозусах, вечно голодный, вечно бедный, пусть и содержание батюшка ему изрядное выделил, но… молодость, она такая.

Студень студентик съел.

И взвар выпил.

Отер губы розовые, будто девичьи, ладонью и огляделся. А там уж сам подсел к купцам, которые в стукалку играли. Кедр Войтютович еще тогда неладное почуял. Все ж люди серьезные, не вышло бы им беспокойства. Но купцы только спросили чего-то, а студентик возьми и вытащи бумажник, да препухленький, да набитый не бумагою резаной — находились и такие умельцы.

Ишь ты…

Не из бедных, а по виду не скажешь. Тулупчик старенький, давно и пообмялся, и повытерся, прирос к хозяину. Штаны с пузырями, а фрачок и вовсе с чужого плеча будто.

Никак игрок?

Знавал Кедр Войтютович таких, которые за азартом света белого не видывали. Но… его ли дело? Купцы, может, и отберут деньгу, но и в долг не поверят человечку чужому, а стало быть…

Пороли его мало.

Он отвлекся — сперва на кухню, где доходили бычьи ребра на огне открытом, после на конюшни заглянул, убедился, что господские кони обихожены. А то конюший новый, незнакомый, за ним пригляд и пригляд нужен. Прежний воровать овес повадился, за что и был бит головою о коновязь.