Спецназ. Любите нас, пока мы живы - Виталий Носков

Разрыв ГП-25 на секунду осветил пространство перед блок-постом, и Никандров, стоявший рядом с капитаном, первым увидел за проволочным заграждением шевеление похожих на дождевых червей тел.

— Огонь! Огонь! — заорал он. — Крыша! Ракеты в небо!

Бывшие в постоянном дефиците осветительные ракеты, запущенные с наблюдательных точек, размещенных на верхотуре блока, высветили подползающих, а кое-где встающих в полный рост чеченцев-боевиков.

— Гранаты к бою! — кричал, метнувшись вдоль огневой линии, капитан, — Огонь! Огонь!

В огненных, по цвету автогенных всполохах ночного боя Никандров увидел прильнувшего к пулемету ПК рядового Луганского — лучшего пулеметчика на блок-посту. Он стрелял из неудачно пробитой, самой широкой бойницы, рискуя быть убитым чеченским снайпером. Но именно эта огневая точка позволяла Луганскому держать в прицеле весь фронт решившихся на безумную атаку боевиков.

У Никандрова не было времени выяснить, кто допустил родного брата снайперши до пулемета. Он сам вел огонь из своего старенького АК, любимого разведчиками, незаменимого в городских боях и на лесных тропах. Пули из него 7, 62 прошивали кавказские деревья насквозь, а модные калибра 5, 45 могли срикошетировать от какой-нибудь легкомысленной ветки.

Воюя, Никандров думал, что недооценил Наталью Луганскую, была в ней ещё какая-то тайна.

Отбитые гранатами, пулеметами, тридцатью автоматными стволами и точным огнем двух снайперов, работавших с крыши, чеченские боевики исчезли, словно никогда и не приходили.

Сверхутомленный Никандров позволил себе заснуть только в начале рассвета. Только он смежил веки, как его разбудил дежурный по блок-посту и нервно-виновато сказал:

— У нас ЧП. Рядовой Луганский уговорил милиционера дать ему десять минут для разговора с сестрой. Безоружного, его спустили на веревке в зиндан. Он и правда десять минут спокойно поговорил с ней. А потом, достав из бушлата левый ПМ, убил сестру и себя.

I

Когда к палатке курганских собровцев подошел бэтээр, я не услышал: работающая и стреляющая техника меня не будит. А вот рубящие воздух голоса офицеров ГУОП я сквозь сон отчетливо разобрал. Москвичей из Министерского СОБРа мы ждали через два дня, а они приехали из Грозного сегодня ранымрано.

Крылья входа в палатку, как бурка Чапая, взлетели и перед нами, скоренько вылезающими из спальных мешков, предстал укутанный в плащ-палатку, но с открытой, активно лысеющей, промоченной дождем головой офицер. Его небесно-голубые глаза над нами, сибиряками, откровенно смеялись.

— Ну что? — закричал он с порога. — Отдыхаем? А того не знаем, что если операция назначена на послезавтра — это значит: она будет сегодня!

С ним в палатку ввалились ещё четверо, быстро спасающихся от дождя, собровцев. Особенно бросился в глаза один в роскошной, образца 1937 года, советской каске. Рассекать по чеченским дорогам в таком с точки зрения чеченских боевиков оккупационном шлеме — это вызов. Но парень был с головой и носил раритет, закрыв его камуфлированным чехлом. Хотя от опытного глаза строгость, безупречность линий шлема, в котором 23 февраля 1944 года выселяли чеченцев, никаким камуфляжем не спрячешь.

— Иван, — представился мне хозяин каски, на которой были пристроены шикарные, противопылевые очки. — Ты как к казакам относишься?

Почему именно мне был задан такой вопрос, я не очень понял. Наше боевое расположение находилось за станицей Чёрвленной. Уже этим вопрос был внешне оправдан. Закономерность вопроса собровца из Москвы открылась через мгновение.

Подполковник-москвич, громкий на голос, после традиционного собровского объятия с нашим командиром Евгением Родькиным, сказал, чтобы слышали все:

— Чистить будем Старые Щедрины — старинную казачью станицу. - Есть там ещё казаки?

Мой командир страдальчески поморщился и ответил, ссылаясь на информацию добытую мной, оперуполномоченным курганского СОБРа:

— В Старых Щедринах сегодня русских практически нет. Остался один старик, сын которого принял ислам и снайперит у Дудаева.

— Ну и дела, — матюгнулся подполковник-москвич, снимая свою непромокашку — армейскую плащ-палатку. Среди нас, москвичей и курганцев, собирающихся на операцию, одетых в собровский камуфляж, торопливо обувающих берцы, он выделялся особой столичной альбиносностью, умением поддержать слово продуманным командирским жестом.

Николай Миронов, заместитель начальника Министерского СОБРа, опытный оперативник, был разочарован, что в бывшей казачьей станице Старые Щедрины не было людей, способных ему помочь. В основном он располагал данными, полученными от милиции Шелковского района, начальник которой подозревался в контактах с боевиками.

Пять минут назад смотрящая сны собровская палатка напоминала теперь веселый пионерский лагерь. Наши люди умели скидывать сон мгновенно, как с плеча автомат. Собровская служба научила их спокойно реагировать на изменения обстановки. Размеренная жизнь обывателя — это не наш стиль. Даже зарплату собровцы получали в начале месяца. Это была наша маленькая привилегия за риск уйти на тот свет в любой день из четырех недель месяца.

Миронов и Родькин, сидя за длинным, самодельным обеденным столом в центре палатки, говорили громко, открыто, ничего не тая от собирающихся на зачистку курганцев. Приехавшие с Мироновым столичные собровцы смотрели на нашу провинциальную экипировку не то с сочувствием, не то по-братски снисходительно. Конечно, мы, сибиряки, живем в лесу, молимся колесу. Не нашлось в нашем городе предпринимателей, которые могли бы спонсировать наши сборы на войну.

Не было на нас натовских камуфляжей, кевларовых бронежилетов, удобных РД. Но одеты и обуты мы были по форме, чистенько, с хорошо подготовленным к бою оружием.

Москвичи, конечно, выглядели, как на рекламных армейских проспектах: все новехонькое и в тему. Каждый с рацией «Кенвуд», не как у нас: одна рация на троих. Тогда мы не знали, что парни из СОБРа ГУОП, или, как они себя называли, из Главка по организованной — что-то особенное для своей экипировке покупали на свои деньги. Хочешь сохранить жизнь и выполнить задачу — не скупись.

Евгения Викторович Родькина, командира нашего курганского СОБРа начальство никогда не могло застать врасплох. И этим утром он встретил москвичей из ГУОШ, успев сбегать на утреннюю зарядку.

Рекогносцировку он проводил лично: помотался вчера по Старым Щедринам на Уазике в сопровождении трех офицеров. Визуальная разведка дала слабые результаты, но зато на столе перед Мироновым руководителем операции лежал теперь план села… Миронов же упрямо называл это чеченское село казачьей станицей. Видно, перед командировкой в Чечню, как человек образованный, он прочел несколько исторических книг о том, как вольно и хорошо жило Гребенское казачество на этих благословенных землях в станицах Гребенской, Шелковской, Червленной, Наурской, Микенской.

— Станицу Старые Щедрины, — говорил подполковник Миронов, — окружим бэтээрами. В операции участвует большая часть сводного отряда СОБР, будем закрывать и держать станицу, чтобы никто не вышел. Мы с тобой, Женя, в первую фазу операции на Уазике встанем на входе в станицу, вызовем главу администрации — имя и фамилия у меня имеется — и в его сопровождении поедем в администрацию, где глава соберет стариков. Сначала будем разговаривать с ними. Такова инструкция, — с новой, обижающейся ноткой в голосе, — продолжал Николай Венедиктович, — Все остальное зависит от того, как чеченцы себя поведут. По данным разведки, в Старых Щедринах на отдыхе около сорока боевиков, спустившихся с гор. Начальника милиции Шелковского района и его людей мы о начале операции информировать не станем. Потом сообщим, когда закроем населенный пункт. Дождь нам помощник. Боевики сейчас дома сидят, лаваш кушают. Давай и мы перекусим, что ли…