Рось квадратная, изначальная - Борис Завгородний

Но дед не слышал дальнего сродственника, коим назвался Благуше Обормот. Выцветшие от старости узкие манговские глаза смотрели на Благушу в упор, смущая того столь непонятным пристальным вниманием.

Вдруг строфник завопил как оглашённый и бросился на слава, замахиваясь клюкой с явным намерением приложить тому промеж глаз. Благуша ошарашенно отскочил в сторону, а Обормот, прекратив чесаться, могучей дланью ловко подхватил тщедушного деда за шкирку и вздёрнул в воздух. Но даже зажатый в лапе Обормота, старикан всё равно размахивал руками на манер ветряной мельницы и норовил хватануть Благушу клюкой или пнуть ногой в ветхом сапоге, да не куда-нибудь, а именно в лицо, на крайний случай – хотя бы в пах.

– Ах ты вор, вражий сын, халваш-балваш, ты что наделал?! – пронзительно вопил дед. – Ещё и вернуться посмел, посмеяться над стариком, халваш-балваш, решил?! Да я тебя сейчас изничтожу! В порошок сотру! Ты, порождение Бездонья, сын шлюхи и камила, пустоголовый…

Прыть дедка была отнюдь не стариковская, и угомонился он лишь после того, когда Обормот с силой тряхнул рукой, да так, что беззубые челюсти чмокнулись друг о друга.

– Оставь в покое моего другана, дедуля. Что бы тут ни случилось, он в твоих бедах не виноват. Он всю ночь… халваш-балваш, можно сказать, со мной пробыл.

Дед замер и уставился на Благушу повторно.

– Ай-ай, и вправду не он, – с сожалением простонал дед и поник головой, враз потеряв былую энергию. – Позор на мою седую голову, халваш-балваш, проклятие на мой бестолковый род…

– Ну-ну, – строго осадил его Обормот, нахмурив кустистые брови. – Род наш не трогай, не весь он бестолковый. А теперь по порядку, дедуля. Не как своему племяннику, а как стражу законности в этом домене, ты должен подробно доложить мне, что тут творится.

– Отпусти, сынок… – жалобно взмолился строфник. – Обознался я, халваш-балваш, от расстройства.

– Не будешь драться?

– Не буду, халваш-балваш…

И дед рассказал. Как пришёл русый слав, как взял в прокат бегунка, как хаял его снаряжение, и как после его ухода все бегунки уснули мёртвым сном. Для него же, старика, все славы – на одно лицо. Вот и обознался.

Не дослушав, поникший и совершено растерянный Благуша поплёлся прочь из загона. Для него уже всё было ясно. Выжига. Только он мог устроить ему такую подлянку. Похоже, раз оступившись, Выжига уже не мог остановиться. А Махина уже ушла, лишая его последнего шанса. Так что проиграл Благуша Отказную, ещё и не начав её.

Всё. Каюк…

Ноги сами понесли слава в трактир, в котором он гулял с торгашами-сотоварищами прошлым вечером, не подозревая, как посмеётся над ним судьба-злодейка. У дверей привычно толклись несколько человек, кто входил, кто выходил: тверёзые и навеселе, озабоченные и уже осчастливленные. Это было легче всего – в пьяном угаре забыть свою тоску и горе, а средств у него хватало, чтобы веселиться здесь, не просыхая, пару декад, ежели не целую монаду…

…И боль в груди,

И бесконечно жаль,

Что, сердцем не моряк,

Я предал сушу…

Приглушённые закрытой дверью, берущие за душу слова знаменитой песни заставили Благушу остановиться перед входом, чтобы прочитать ещё одно объявление. Сегодня выступал романсер Коло Мийц, знаменитый бас, слава которого гремела по всем доменам, а гвоздь программы, романс «Как лист увядший падает на душу», занесённый с водных доменов Океании, в данный момент уже услаждал слух завсегдатаев.

Как раз в этот момент его и перехватил Обормот.

– Ну, слав, халваш-балваш, теперь у меня есть личный счёт к твоему другану! – грозно заявил стражник, опуская тяжёлую руку на плечо слава и выводя того из созерцательного настроения. – Теперь мы просто обязаны его уделать, сто тысяч раз халваш-балваш!

– Как? – Слав безнадёжно пожал плечами.

– Как? Ты забыл про коняг, слав, халваш-балваш?

– Не поможет. Мне что, всю конюшню скупить, оторви и выбрось? Да и не выдержу я такой скачки, не приучен.

– И не надо! Тебе просто нужно догнать Махину, а для этого и пары коняг хватит!

– Да уже прошло два часа, как она ушла! – вспылил торгаш, задетый дудацким предложением явно не подумавшего стражника.

– Верно, халваш-балваш, – спокойно согласился Обормот. – Но за эти два часа у неё было три остановки по двадцать минут каждая, уж что-что, а расписание я знаю, как никто другой. Понял теперь?

Благуша встрепенулся, чувствуя как сердце снова наполняется надеждой. А ведь верно! Как это он забыл?! Значит, отъехала Махина всего на час!

– Вижу, вижу, что понял, – самодовольно усмехнулся стражник и решительно рубанул воздух ладонью. – Всё, хватит болтать, двигаем в конюшню!

– Да ты меня снова спас, дружище!

От полноты чувств слав бросился кряжистому мангу на шею, как девица бросается на шею суженому. Манг не растерялся – нагло ухмыляясь в рожи зевак возле трактира, пялившихся на двух безо всякого стыда обнимающихся мужиков, он добродушно похлопал Благушу по спине свободной от алебарды рукой. Впрочем, зевак было немного и проводившие Махину, и просто любопытствующие миряне в этот час почти все уже покинули Станцию, разбрелись кто по неотложным делам, а кто в трактир, насладиться культурным времяпрепровождением, коли время и бабки позволяли.

Затем, больше не обращая ни на кого внимания, случайные приятели устремились к выходу со Станции, за которым конюшня и располагалась.

В любви единственная победа – это бегство.

Апофегмы

Лихо неслась дорога под копытами двух скакунов, ведущего и заводного, рассыпаясь дробным топотом, стелилась быстро и гладко да уносилась вперёд, вдоль рельсового пути, сквозь лёгкий утренний туман, мимо холмов и рощ, фруктовых садов и рукотворных долголёдных озёр, эти самые сады орошавших. Да и просто по голой степи стелилась, когда и сады, и рощи, и холмы кончались, открывая взгляду бескрайние просторы трав, волнующихся до горизонта, ещё не освоенных местными жителями оседло-мангами, но уже наверняка испробованных на зуб их конячими табунами. Велик центральный домен лесостепного мира, велик и просторен, впрочем, как и любой другой домен – сорок тысяч квадратных переходов, – это вам не шутка. Так что беги, беги, путь-дорога, торопись навстречу, родимая, потому как должен Благуша догнать Махину и, хоть кровь из носу, укатать сотню переходов её железными колёсами, или кранты его свадьбе!

Три часа с лишним уже минуло, как пустился вскачь от Станции, и притомиться успел до полного изнеможения, и пылью дорожной покрыться с головы до ног, и едким потом изойти – и своим, и лошадиным, пропитав новую, вот только что купленную на кону рубашку насквозь. А, да что говорить, какой из него ездок, ежели на конягу раз в сто дней садиться доводилось, и то больше по пьянке озорной, чем по необходимости, перед дружками покочевряжиться, а тут как-никак больше ста пятидесяти вех пришлось отмахать – геройский подвиг, не иначе! По крайней мере, для него лично…