Тотальные истории. О том, как живут и говорят по-русски - Игорь Юрьевич Маранин

дождь, и ветер; когда ветер злится — вся палатка ходуном идет, а мы под серым полотнищем беспомощны, как дети; спим на грубо сколоченных козлах с соломенной подстилкой… В четыре часа утра нас выгоняют на работу; только-только светает, когда мы вылезаем из палаток и двумя длинными шеренгами выстраиваемся вдоль палаток, а перед нами темный лес; за нами — сопки, сбоку — топь и где-то недалеко Амур…

Солдаты вскидывают винтовки, мы — лопаты, и десятками выходим на дорогу, десяток за десятком шлепаем по грязи, десяток за десятком отбиваем версты, а их немало: двенадцать верст надо пройти, чтобы добраться до участка и те же двенадцать верст обратно, когда погонят домой.

Мы роем канавы, режем дерн, возим песок, дробим щебень, прорубаем тайгу, тянем бревна, отбрасываем камни, — словом, прокладываем дорогу, но не по сухим местам, а по болотам, вопреки здравому смыслу, но зато на благо того, кто руководит постройкой и кто на каждой лишней версте богатеет. И богатеет здорово: выписываются фантастические цифры расходов, не выдается наше грошовое жалованье (что-то около 30 коп. в день на душу, а нас 300 душ, — вот в день и набегает 90 рублей), полагающаяся нам одежда, обувь тоже остается в кармане, вместо фунта мяса получаем полфунта, вместо 3 фунтов хлеба — 2, и немудрено, что начальство не торопится и с особенным удовольствием путь направляет по болотам, делая 2–3-верстные крюки, а каждый такой крюк затягивает работу на пять-семь суток, а тут иногда сама природа приходит на помощь: то вода затопит участок, то насыпь от дождя сползет вниз, то мостик привалится — глядишь, заново надо работать, еще на добрую неделю поправки да починки».

Колесуху строили на костях, перенося лагеря с каторжанами по мере строительства дороги с одного места на другое. Именно по ней в 1930 году ехали пять собранных приморскими умельцами фордов-конструкторов. Машины кое-как добрались до окончания дороги в Сретенске, но преодолеть бездорожную дыру в несколько сот километров до Читы уже не смогли. Трансконтинентальный пробег 1908 года пробирался в Читу другим путем — через китайский Харбин, используя рельсы железной дороги. Немецкий экипаж догадался ехать по рельсам еще в Уссурийске, и пока американцы кружили по бездорожью, вынужденные в конце концов вернуться обратно и последовать примеру соперников, фон Кеппен оторвался от них на два дня.

Весь ХХ век Россия пыталась соединить дорогой Читу и Хабаровск. Удалось это совсем недавно, в богатые от нефтяных денег нулевые годы. Сегодня это не просто проезжая дорога, а хорошая современная трасса.

* * *

Из Хабаровска нас выгоняет дождь: он преследует машины, нудно шлепая мокрыми губами по стеклам. В Хабаровском крае тоже нет снега, но природа уже иная. В Приморье растет виноград и веселит людей вином, а здесь, на севере, водят бесконечные хороводы березы и тоскливо рыдают осины. В далекой мистической Европе с осиновыми кольями охотятся на вампиров, а в Сибири из этого дерева ставят бани. Сибирская баня — это отражение русской души. Ее стены собраны из толстых осиновых бревен, переложенных таежным мхом, и со стороны выглядят темными и мрачными. Но внутри — обжигающе-горячий воздух, исхлестанная вениками плоть и веселый треск сгорающих березовых поленьев.

Дождь отстает от нас у села Волочаевка-1. С трассы виден мемориал на вершине сопки — это место последнего большого сражения гражданской войны в Сибири. В феврале 1922 года в течение нескольких дней остатки Белой армии отчаянно сопротивлялись наступавшим красноармейцам. Это было сражение без надежды: потерявшие страну продолжали сражаться на дальнем ее клочке, ни во что уже не веря. В 1928 году победители открыли в селе мемориал, а в 2012-м потомки красных и белых возвели часовню в честь иконы Божьей Матери «Умягчение злых сердец».

Мы едем дальше, а дождь остается плакать над мемориалом о павших в давней братоубийственной войне.

* * *

Еврейская автономная область возникла еще до того, как на Ближнем Востоке появился Израиль. Поначалу разместить евреев предполагалось в Крыму, но в итоге власти решили переселить их на Дальний Восток и создать образцовую национальную республику. Показать всему миру, как государство рабочих и крестьян решило извечный еврейский вопрос.

В журнале «Трибуна еврейской советской общественности» (№ 4 за 1928 г.) я отыскал один из характерных пропагандистских материалов тех лет — «Письмо к сыну-американцу»: «Меня очень удивляет, как это вы там допустили, чтобы казнили Сакко и Ванцетти? Такие два хороших революционера — и все протестовали, даже я сам протестовал, а ваши капиталисты на ваших глазах их убили. Это прямо возмутительно! Но, ничего, мы еще посмотрим! Им это даром не пройдет! Мы еще доживем и увидим, как Кулидж будет стоять возле церкви, и все ему будут давать дули, как полицмейстеру Иванову. Ничего, мы еще доживем!»

Проклятие неизвестного советского еврея американскому президенту оказалось страшным и действенным. Вскоре здоровье Кулиджа пошатнулось, он отказался баллотироваться на второй срок и через пять лет умер.

Стелу на въезде в Биробиджан называют образцом тонкого минимализма: туристы с удовольствием фотографируются у ее стилизованных крыльев с названием города на русском языке и на идише. Сколько таких снимков хранится по альбомам в разных городах и странах — не сосчитать! Ведь турист без фото — как человек без документов: ни имени, ни фамилии, ни места жительства. А для тотальных путешественников фоторепортажи — важная часть работы. Поэтому из командорской машины Юлии Швец приходит распоряжение: останавливаемся на фотосессию. Вот только никто из нас раньше не бывал в Биробиджане, стелы не видел и не представляет, как она выглядит. Немудрено, что мы ошибаемся и тормозим не у того сооружения.

— Ничего не понимаю… — бормочет Олег Смирнов, выходя из машины с камерой: «образец тонкого минимализма» оказывается двумя безликими трубами, вкопанными в землю. Сверху к ним приварена табличка с надписью «Биробиджан». Вокруг сухо, мрачно и уныло. Голые деревья замерли, растопырив ветви, высокая рыжая трава, крепко просоленная дорожной пылью, спит мертвым прошлогодним сном.

— А где надписи на идише? — спрашиваю я у прошлогодней травы.

Трава молчит. Женя Анфимова с задумчивым видом бродит вокруг стелы: на ее лице написано сомнение — на русском, идише и еще полусотне мимических языков. Швец и Арутюнова выносят флаг Тотального диктанта и растягивают полотнище. Юля с голливудской улыбкой разворачивается к фотокамере, Елена Вячеславовна замирает вполоборота, держа флаг двумя руками, словно пытаясь прикрыть им злополучные трубы. Она смотрит то на Юлю, то на стелу, и в улыбке Арутюновой явно читается удивление крайней степенью минимализма сибирских памятников. Сделав несколько фотографий,