Улыбка пересмешника - Елена Михалкова

Они были отличной парой, Макс и Маша. Она – длинная, гибкая,с раскосыми глазами и волосами до пояса, вышагивающая по нашему дворику так,словно идет по подиуму, и он – неторопливый, очень спокойный – из тех людей,которые уверены в себе и в окружающем мире. Мне кажется, что нет ничего, чтомогло бы выбить Макса из колеи. Он из рода людей-скал, за которых хочетсяуцепиться тем, кто барахтается в ледяной воде.

Я говорю «они были отличной парой», потому что два годаназад развелись, и с тех пор Макс остался один в этой квартире, а Маша уехаланеизвестно куда. Он частенько выпивает с друзьями, но я никогда не видела егопьяным – за исключением одного-единственного случая, когда мы столкнулись налестнице поздно вечером и он... Впрочем, об этом я стараюсь не вспоминать. Нельзя.

Но навязчивое воспоминание все-таки прорывается сквозьзаслон, который я пытаюсь установить, и мне кажется, что я чувствую легкийзапах водки, которую заедали жвачкой с ментолом. От Максима в тот вечер пахлоименно так.

Я тогда первый раз появилась у родителей после свадьбы –прошло около двух недель – и налетела на него, совсем как сегодня. До меня несразу дошло, насколько он пьян, потому что прежде я ни разу не видела егопьяным. Макс стоял покачиваясь, перегородив проход, и сгреб меня в охапку прежде,чем я успела сказать: «Пропусти меня, пожалуйста».

Меня никогда так не обнимали. Мой муж – очень сильныйчеловек, но его сила другого рода. Макс обнимал меня так, будто и хотел сделатьмне больно, и очень боялся этого. Минуту мы молча смотрели друг на друга, апотом он протянул с горечью и тоской:

– Алиска, зачем?! Ну скажи, заче-е-ем?!

Я молчала.

– За кого ты вышла замуж, а? – пьяным нетвердым голосомспросил он. – За какую сволочь? Или он не сволочь? Мне плевать! Алиска,глупенькая ты моя... И я идиот!

Я попыталась вырваться, и тогда он наклонился и поцеловалменя. Он целовал меня долго, требовательно, прижимая к моей спине ладони –такие горячие, что казалось, они вот-вот прожгут мне платье. А потом отпустил,почти оттолкнул, сел на ступеньки и сказал, не оборачиваясь на меня, сухим ихолодным тоном, словно вдруг протрезвел:

– Иди. Быстро. Обещаю, что больше такого не повторится.

Это больше и в самом деле не повторилось. И не повторится –мы оба знаем.

– Как ты?

Сейчас своим коротким вопросом Максим вышибает у меня почвуиз-под ног. Чужие друг другу люди не должны нарушать установленных границ,разделительные столбы на которых заменяют удобные общепринятые фразы: «какдела?», «летом смотались в Турцию на недельку», «а помнишь СветлануИзольдовну?»... Можно разговаривать пятнадцать минут и не произнести ничего,что содержало бы какой-то смысл – лишь расставить эти столбики и отойти задемаркационную линию.

Но вопрос Максима – вопрос не чужого человека. «Как ты?» –это попытка перешагнуть на мою сторону, а туда доктору Белоусову нельзя. Емунечего там делать.

– Все хорошо, – говорю я и улыбаюсь.

И тут же чувствую, что улыбка была лишней.

Так мы с ним и стоим на лестнице: он улыбается своейвежливой улыбочкой, я – глупой, а тем временем стены вокруг нас замерзают, илед отваливается с них кусками и с тихим звоном разбивается у моих ног.

– Я пойду... – говорю я и, поскольку он не двигается сместа, осторожно обхожу его, фактически втираюсь между ним и стеной, и бегувверх по лестнице, чувствуя, что доктор Белоусов смотрит мне вслед. Я стараюсьо нем больше не думать, потому что некоторые мысли просто нельзя впускать вголову – если они попадают туда, то начинают бродить там, словно неприкаянныегости, и громко стучатся изнутри, требуя что-то сделать.

Войдя в квартиру, я кричу: «Мам, пап, это я!» В кухне настоле ждут помидоры, которые я купила для салата, а рядом стоят банка сосметаной и бутылка подсолнечного масла. Дело в том, что мои родители никогда нессорятся. Если только дело не касается салата! Папа уверен, что заправлятьпомидоры, перемешанные с репчатым луком и огурцами, можно только подсолнечныммаслом, а мама настаивает на сметане. Мне-то все равно, но ради удовольствияпослушать, как родители будут в шутку пререкаться, я готова покупать помидоры каждыйдень.

Впрочем, сегодня я просто кричу:

– Пап, я заправлю салат сметаной!

И щедро выливаю полбанки в миску.

Потом я ношусь с тряпкой из комнаты в комнату, рассказываяпапе и маме все мелочи, происходившие со мной. В родительской комнате работаеттелевизор, с улицы доносятся голоса, солнце расползается по квартире,кувыркается в стеклянной миске с салатом, из которого торчит деревянная ложка.Безмятежность – это когда ты знаешь, что все то же самое будет и год спустя, идесять лет спустя, и двадцать, и твоя уверенность приправлена счастьем, каксалат майским солнцем.

Между прочим, я не рассказывала вам, как познакомились моиродители? Нет? Ну что вы – это же наша семейная легенда!

Дело в том, что моя мама оказалась в мужском туалете. Когдаее спрашивают: «Оленька, послушайте, но как же можно перепутать мужской туалети женский», она разводит руками и объясняет, что ах, такая глупость, онаникогда не различает нарисованных на дверях человечков, которые символизируютмальчика и девочку. Это правда – мама у меня человек ужасно рассеянный и пороювпадающий в ступор от самых элементарных проблем. Для этого и нужны мы с папой– чтобы опекать ее. Иначе она давно потерялась бы в лабиринте слишком сложныхдля нее вещей – таких, например, как стеклянные вращающиеся двери, которых онане любит и боится. Так и вижу маму, пойманную дверями и не понимающую, как изних выбраться, умоляюще глядящую из-за стекла, похожую на маленькуюэкзотическую рыбку, где-то потерявшую свой вуалевый хвост.

Так вот, в тот день мама пробегала по одному из корпусовсвоего института, куда редко заходила прежде, и искала туалет. И когда онаувидела две двери, то, не раздумывая, метнулась в ту, где была нарисованадевочка в юбочке – во всяком случае, так ей показалось.

Не обратив внимания на некоторые нетипичные деталиинтерьера, мама пролетела к кабинке, и тут навстречу ей из другой кабинки вышелмой папа.

Мама рассказывала, что от возмущения у нее перехватилодыхание. Мужчина! В женском туалете! Идет, словно так и полагается, и еще имеетнаглость коситься на нее. Нет, она все понимает, но должен же быть пределбесстыдству! И моя мама, забыв о деле, которое привело ее в туалет, громогласновысказала отцу все, что она думает по поводу его поведения.

Папа говорит, что речь ее была пылкой, убедительной ивдохновенной. Ему даже стало искренне стыдно – вот что значит сила слова. Онраскаялся, попросил у мамы прощения, обещал, что больше никогда не будет такделать – и все это почти от души, заметьте, – дождался, пока она смягчилась,а затем подвел ее к тем деталям интерьера, которых она не заметила, – тоесть к писсуарам. И молча стал ждать результата.