Музыка войны - Ирина Александровна Лазарева

вид этого некогда обитаемого места, скрытого от людских глаз со всех сторон, влек меня. Я не стал спускаться в самый низ, на пляж, но смог спуститься по камням где-то до середины, где мы с Яной уже сидели недавно, и вот я оказался на широком камне, спиной к другому, высокому, который полностью скрыл меня от глаз прохожих. Под шум прибоя и в совершенном уединении я долго созерцал вечную битву стихий: воды и земли. Первая все ластилась к последней, сначала обволакивала ее, а затем и вовсе нежно пенилась, потом, сердясь, оттого что не добилась желаемого, отступала, наполняя воздух шумным рокотом, но отступала для того только, чтобы вновь прильнуть к незыблемому берегу. Сколько ласки и сколько обмана было в движениях моря! Как безропотно земля выносила его льстивый пенистый шепот, когда на деле с каждой такой лаской волна не только уносила часть земли и гальки, чтобы поглотить их в пучине, но и медленно, незаметно точила скалистый берег.

Долго я так сидел, завороженный зернистым, волнующимся покрывалом моря, блеск гребней волн, этих золотых беспокойных нитей, как несметное сокровище, приковывал взгляд. Думы мои были невеселыми, сомнения терзали ум, ведь легче всего было завершить отношения, намного сложнее было выстроить их…

А затем я отчего-то представил, что Кипр навсегда станет моим родным домом вместо «ватной» России, что эти скалы и морская пропасть, и пожухшая от яростного солнца трава, и прячущиеся ядовитые змеи меж камней – все это вместе прикует меня к себе навеки. И так мне стало нехорошо от этой пронзительной, будто провидческой мысли, так нехорошо, что странная тошнота подступила к горлу, только это была не тошнота от несварения желудка, а тошнота… от несварения мысли. Но отчего же? Отчего я не мог переварить столь приятную мысль о том, чтобы навсегда поселиться в этой раю? Что пугало и одновременно отталкивало меня от древнегреческого острова?

И хотя я не сразу понял себя и собственных чувств, все же в какое-то мгновение равномерный шум прибоя словно нашептал мне, что скалы эти были мне неродными, как и пляж, как и галька на нем, как и эта выжженная на солнце трава, как и самое море, чистое, соленое, теплое. Все это было мне настолько чужим, что не существовало ни единого способа породниться с ними. Родными мне были березовая роща и холодная речка, и куры на заднем дворе, и туалет на улице, и оводы, и слепни жарким летом, и в кровь разодранные коленки о пыльную деревенскую дорогу без какого-либо покрытия. И словно нарочно сплошь неприятные видения из детства вспыхивали перед глазами, сменяя друг друга, но именно они, как это ни странно, а не какие-то более удачные мои дни детства, были столь милы сердцу, именно они трогали за живое. Быть может, потому что именно в них я был самым настоящим, без прикрас, без баловства, без напускного, быть может, потому что самыми подлинными были именно эти блики детства.

Как заставить себя породниться с этим чуждым мне морем и скалами? Разве можно было перекроить себя и собственное прошлое? Но память была не пленка, которую легко поменять на другую, она была неотъемлемой частью меня, как мой генетический код, как все те сотни тысяч мелочей, что я впитал в себя с молоком матери. Улети я на другой край света, да хоть в космос в иную галактику, а все одно: закрою глаза и самое дорогое, что предстанет перед воображением, будут все те же милые сердцу лес, речка, стога сена, куры, злая собака на заднем дворе… Так зачем нужен был этот рай, когда любил я не его, а свою Россию…

К совершенному моему изумлению, вдруг маленький камень отскочил позади меня и упал рядом с моей ногой. Я обернулся, озадаченный: кто мог нарушить мой покой? Краем глаза я увидел подол белого платья, подобранного женскими руками, чтобы не запутаться в нем при спуске, а через долю секунды Яна сама уже сидела рядом со мной.

– Ты не боишься, что тебя ужалит змея? Что ж ты удивляешься? Говорят, они везде здесь ползают, стоит только отойти от протоптанной тропы… А я ведь знала, где найду тебя. – Ее слова прозвучали неожиданно столь ласково, что я забыл все то, что приготовил, чтобы надерзить ей. – Не скучно тебе здесь?

– Ты как будто совсем не помнишь вчерашнего дня. – Выговорил я, наконец.

Яна лукаво улыбнулась. Казалось, она совсем не держала на меня зла за все те жесткие и лишь отчасти правдивые вещи, что я высказал ей вчера.

– Кто старое помянет…

– Яна! Давай без шуток.

Но она уже превратилась в ту самую женщину, что я любил в ней больше всего: ласковую, хитрую, сладкоголосую, чьи слова так и обволакивали, так и сковывали тебя своим благозвучием. Я ничего не мог с собой поделать, не мог сопротивляться: она просто не могла лгать, когда ее слова были полны чувства, любви, страсти. Я был в том убежден!

– Ты еще злишься? Ах, милый мой, да ведь я вчера была не в настроении, нажарилась на солнце, голова разболелась в духоте виллы. Там спертый воздух после ремонта, еще и запах, и все эти вещества химические… Я ведь совсем не то имела в виду… Я бы хоть завтра с тобой расписалась и ипотеку взяла, да ведь за эти недели цена вырастет в полтора раза, нет времени ждать… вот в чем все дело! Пока есть возможность, лучше я куплю за свой счет, а там как ты скажешь, так и будет: захочешь, выкупишь у меня долю, захочешь, купишь свое жилье под сдачу. Если скажешь теперь не покупать, я не буду покупать. Жаль, конечно: такое предложение со скидками бывает раз в сто лет, и застройщик очень надежный – но ради тебя я легко поступлюсь им. Приказывай! Как скажешь, так и будет. Да и ни к чему мне эта вилла, если тебя рядом не будет.

Разворот в замыслах Яны был столь резким, что я едва ли успевал за ней; пораженный, я на несколько мгновений потерял дар речи. Всецело признав мою правоту, она и будто бы извинилась перед мной, и одновременно словно исчерпала источник наших распрей. Не существовало более ни ссоры, ни значимости ее, ни последствий ее. Стало быть, мы снова были вместе и не имели никакого намерения расставаться. Как это было хитро, как тонко! Неужели я и в самом деле еще вчера упрекал Яну в отсутствии женской мудрости?