Сибирский ковчег Менделеевых - Вячеслав Юрьевич Софронов

class="p1">– Петербургский учительский институт, – ответил он рассеянно, не совсем понимая ее вопрос.

– Вот видите, – подхватила она, – после нашей Тобольской гимназии вас приняли, минуя Казань, в столичный институт. Впрочем, мой супруг тоже закончил тоже именно его. Только не знаю, сможет ли мальчик пойти по той же стезе, что и отец. Да и вы, надеюсь, понимаете это. При его вспыльчивости и непоседливости…

– В Петербурге есть и другие учебные заведения. Например, медицинская академия. Почему бы и нет?

– Даже не знаю, что и сказать, – теребя в руках платок, отвечала Мария Дмитриевна. – В Москве у нас хоть будет где остановиться, думаю, брат не откажет в этом. Опять же он пишет, будто знаком с Московскими профессорами…

– А знаете, что я вам скажу, и в Петербургском учительском институте читает лекции профессор Чижов, однокурсник и земляк Ивана Павловича. Он частенько вспоминал о нем…

– Что-то припоминаю, – кивнула Мария Дмитриевна, – вроде говорил, – лично с ним не знакома. И что он за человек? Вдруг даже не захочет с нами разговаривать. И что тогда? Возвращаться обратно в Тобольск? Нет, это выше моих сил.

– Значит, вы все же решаетесь ехать? – осторожно поинтересовался Попов. – А как быть с домом? Вряд ли Лиза сможет одна им заниматься. Она совсем к этому не готова. Мы с Машей можем, конечно, взять ее к себе, но решать вам.

– Лизу я беру с собой, – решительно заявила Мария Дмитриевна, – а дом оставлю на вас с Машей. Все, спасибо, будем готовиться к отъезду…

Эпилог

Ранним летним утром Мария Дмитриевна вместе с детьми и согласившимся сопровождать их кучером Савеличем, взошли на борт небольшого пароходика, отправляющегося в Тюмень. Из высокой трубы вились вверх черные клубы дыма, тут же уносимые ветром, в машинном отделении слышался рокот парового двигателя, пугающий еще непривычных к этому пассажиров. На пристани их провожала чета Поповых и несколько любопытствующих босых мальчишек, с завистью глазевших на отходящее судно.

Все трое стояли на верхней палубе и махали оставшимся на берегу, не зная, удастся ли им еще когда-то встретиться. Мария Дмитриевна с трудом сдерживала выступившие слезы, стараясь улыбаться, глядя на младшего сына, ради которого, собственно, и решилась покинуть родной город.

Зато Дима, сняв картуз, подставил голову дующему с реки ветру, не ощущая его порывов и был весь переполнен радостью от предстоящего путешествия, новых встреч и знакомств, ничуть не сожалея о древнем Тобольске, об оставшихся в Сибири родных, веря, что все в его жизни только начинается и он сможет совершить то, что не успели сделать его предки, чью неукротимую кровь он ощущал в своих жилах.

А вот сам Тобольск и его жители вряд ли заметили, как еще один человек оставил их город, поскольку из века в век людской поток устремлялся с российских окраин в центр, чтобы питать и пополнять сердце страны своими делами и талантами, приобретенными где-то в глубине могучей державы, хотя душа их и память еще долго оставались в тех заповедных краях…

Воспоминания о Дмитрии Ивановиче Менделееве племянницы его Надежды Яковлевны Капустиной-Губкиной[1]

Воспоминания детские

12 июня 1867 года, на рассвете теплой летней ночи два тарантаса медленно поднимались по старинной вязовой аллее к старому одноэтажному помещичьему дому, стоящему в глубине обширного парка из вековых дубов, кленов, развесистых берез и высоких сторожевых елей, скрывающих дом на Бобловской горе. Колокольчики ясно звенели в утреннем воздухе. Пахло березами и влажной землей, а из сада доносилось благоухание резеды, жонкилей и роз.

Тарантасы свернули с аллеи на мостовую двора в усадьбе, колокольчики громко звякнули, лошади остановились у дома.

С крыльца, с большой стеклянной галереи сбежал высокий и бодрый, немного сутуловатый человек в серой куртке с русой бородой и длинными развивающимися над высоким лбом волосами. Он подбежал к тарантасу, в котором сидела моя мать Екатерина Ивановна Капустина, мой брат-мальчик и я, двенадцатилетняя девочка.

– Катенька! – услышала я приятный взволнованный низкий голос.

– Митенька!

Они обнялись, мать заплакала. Этот высокий человек был мой дядя Дмитрий Иванович Менделеев.

В другом тарантасе сидели две мои взрослые сестры и шестилетняя внучка матери.

Нас сейчас же уложили спать и уже поздним утром я увидела жену дяди, маленькую, грациозную женщину, уже немолодую, как мне показалось, и двух моих старших братьев: студента и гимназиста. Они жили уже в Петербурге и гостили у Дмитрия Ивановича в ожидании нас.

За несколько месяцев до приезда к Дмитрию Ивановичу, мать моя, овдовевшая уже несколько лет и жившая с нами в Томске, где отец мой был управляющим Казенной палатой, – получила от Дмитрия Ивановича письмо, в котором он советовал ей перебраться в Петербург для воспитания детей, и с приезда приглашал ее остановиться и прожить лето у него в имении в Московской губ. Клинского уезда в сельце Боблове. И вот вся наша семья в восемь человек: мать, ее три сына, три дочери и внучка поселились у Дмитрия Ивановича на все лето.

Мне тогда, на мой детский взгляд, Дмитрий Иванович, имевший свой дом, поля и леса, своих лошадей, коров, молотильную машину, много рабочих и двух управляющих, – казался богачом. Но понятно, что средства его, как профессора университета, тогда были не велики, а он взялся кормить еще все лето такую большую семью, как наша.

Дмитрий Иванович был женат уже года четыре на своей первой жене, урожденной Лещовой, ему было, когда мы приехали, 33 года. У них был в это время двухлетний сын Володя, который уже хорошо говорил да бойко бегал. Дмитрий Иванович был не только нужный, но горячо любящий отец. Как бы он ни был занят, но если он слышал крик или плач ребенка, он бросался с места, прибегал испуганный, кричал громко и резко няне:

– В чем дело? В чем дело? – И очень ласково и нежно говорил мальчику: – Володичка! Что ты, об чем?..

Няне почти всегда доставалось, а Володе никогда.

Именье свое Дмитрий Иванович приобрел года за два перед нашим приездом пополам с профессором Технологического Института Ильиным, заплатив за свою часть в 360 десятин 8.000 р. Именье это принадлежало прежде князю Дадьяну, умершему в год эмансипации. Дмитрию Ивановичу достался по разделу его старый дом, сад, и часть парка, расположенного на нескольких десятинах.

В каждом доме всегда чувствуется невольно, кто душа его, и я как-то скоро поняла, что душа дома был Дмитрий Иванович, в его серой неподпоясанной широкой куртке, в белой панамской