Августейший мастер выживания. Жизнь Карла II - Стивен Кут

В этот момент в Англию, без разрешения короля, но зато под приветственные возгласы сограждан, вернулся Мон-мат. Такая встреча чрезвычайно его воодушевила, и к тому же он был уверен, что всегда такой снисходительный отец простит ему любой грех. В этом он самым печальным образом заблуждался. К огромному изумлению герцога, Карл не только отказал сыну в личной встрече, но даже лишил всех оставшихся постов. Куда тревожнее, однако, нежели дела блудного незаконного сына, был новый поворот в сюжете о заговоре, спровоцированный на сей раз теми, кто просто любил поиграть с огнем. На сцене появился некий Томас Дейнджерфилд. Он утверждал, будто раскрыл заговор Шефтсбери и вигов против короля. Когда выяснилось, что это чистый блеф, Дейнджерфилд полностью сменил тактику. Теперь он клялся, что ходящие по стране дикие слухи, нагромождение лжи, вымыслы — это заговор католиков, покушающихся на самые основы английского государства. Участие в нем Якова и тайны, якобы ставшие известными Дейнджерфилду, превратили так называемый «Заговор Мучной Кадки» в серьезную угрозу для Карла. Серьезную, но не единственную.

Рациональное мышление было так же опасно для короля, как и несуществующие заговоры, а лучшие интеллектуальные силы вигов как раз начали формировать те идеи, которые секретарь Шефтсбери — великий английский философ Джон Локк впоследствии изложит в своих «Двух трактатах о правительстве». В зрелом своем виде они сводятся к тому, что истинная основа государственного образования — это отнюдь не наследственная монархия, а общественный договор, участники которого соглашаются следовать воле большинства. В мире, каков он есть ныне, установившаяся система беспристрастных законов будет стоять на страже интересов класса собственников (о них-то по преимуществу Локк и пишет), а специальный орган законодательной власти, подотчетной большинству — парламент, — будет обнародовать законы и установления. При такой системе прерогативы монархии, которые с такой страстью отстаивал Карл, переставали быть наследственной собственностью богоизбранного рода Стюартов и превращались в инструмент, который монарх пускал в ход лишь в тех редчайших случаях, когда тот или иной вопрос не мог быть решен другими ветвями власти. По схеме вигов сувереном становился парламент, составленный из землевладельцев, а король, утратив свое автократическое положение, должен был довольствоваться ролью арбитра, которого время от времени приглашают решить какое-либо спорное дело.

Идеи Локка окажут на умы воздействие не менее глубокое, нежели открытия Ньютона. А виги, укрепляя организацию, продолжали упорно распространять свои идеи. Если Карл, объявляя перерыв в работе парламента, рассчитывал заткнуть Шефтсбери рот и лишить его трибуны для высказывания собственных взглядов, то его ждало глубокое разочарование. По всей стране собирались петиции с требованием созвать сессию парламента уже в начале 1680 года. Декреты, направленные против этих «подрывных и бунтарских» действий, цели не достигали, и энергия, с которой Шефтсбери подстегивал своих приверженцев, втуне не пропадала: вопрос о лишении герцога Йоркского прав престолонаследия оставался в центре общественного внимания. Не давая подданным короля отвлечься на что-либо иное, Шефтсбери и ведущие деятели его партии перенесли политику на городские улицы, где шумная пропаганда делала свое дело, поддерживая волнения, порожденные некогда существованием папистского заговора.

Какие только средства не шли в ход, чтобы убедить людей, что король-католик несет угрозу их жизни, свободам и собственности (если таковая имеется)! Горожан специально нанимали, чтобы агитировать за вигов в кофейнях. Современники вспоминают, что на улицах декламировали сатиры, которые затем передавались из рук в руки. По всей стране множились клубы вигов, и когда люди уставали читать или слушать пропагандистские материалы, ничто не мешало им перекинуться в карты, на которых были изображены самые устрашающие, кровавые сцены папского разгула. И даже когда игра заканчивалась и посетители кофеен и пабов направлялись домой, вездесущая партийная машина вигов не оставляла их своим вниманием. На улицах раздавали, а в окна экипажей забрасывали листовки с напечатанными на них виршами или карикатурами. А иногда и то и другое вместе. Например, «Раек» — стихотворение, иллюстрированное изображением короля о двух головах (одна протестантская, другая — папистская) в виде коробейника, который расхаживает по стране и за деньги предлагает посмотреть свой карманный кукольный театр (парламент). На ярмарке в Саутворке простому люду показывали устрашающее представление, в которым папа соблазняет монашенку. А где-то в середине ноября прошли процессии, участники которых жгли чучело папы, демонстрируя, как политика эксплуатирует ритуалы народного празднества — Марди-Гра. Началу процессии предшествовало появление глашатая. «Помните судью Годфри», взывал он, а в это время актер, переодетый иезуитом, метался в толпе, заранее отпуская грехи тем, кто готов убивать протестантов. Далее на улице появлялось изображение покойного мирового судьи, живо напоминающее оригинал, — на нем тот же галстук, какой был повязан на Годфри, когда его душили, а на запястьях, рубахе и белых перчатках — пятна крови. Затем выходили иезуиты с окровавленными ножами в руках, их сменяли папские епископы и, наконец, сам папа, которому что-то нашептывал прямо в ухо сатана. Похоже, весь Лондон наблюдал, как 600 юных ремесленников тащили по улицам города восковое чучело (а по свидетельству одного наблюдателя, тысячные толпы), скандируя: «Нет папе! Нет папистам! Боже, храни короля и герцога Монматского!», выражая таким образом свою приверженность протестантской вере.

Но момент наивысшего триумфа виги пережили, когда в октябре 1680 года открылась очередная сессия парламента. К этому времени в городе только и говорили о некоем черном ящике, где якобы хранится неопровержимое свидетельство тайного брака Карла и матери Монмата Люси Уолтер. Незадолго до этого виги одержали убедительную победу на выборах в городские органы власти, и воодушевленный этим успехом Шефтсбери решил провести показательные процессы: над Яковом как папистом и Луизой де Керуаль как проституткой. В этом он не преуспел, однако народ был столь очевидно настроен в пользу вигов, что в успехе попытки вновь вынести на обсуждение вопрос о престолонаследии и даже импичменте герцога Йоркского можно было не сомневаться. Иные из министров Карла были убеждены, что король не выдержит давления и согласится с требованиями парламентариев. Кое-кто уже делал предложения Вильгельму Оранскому, считая, что он-то прежде всего и выиграет от капитуляции короля. Ближайшее окружение Карла было настолько расколото, что, по существу, он остался в одиночестве и мог полагаться только на собственную решимость. Ясно, что испытание предстояло нелегкое. Речь короля при открытии сессии оказалась неубедительной, а запрос на выделение средств для поддержки английского гарнизона в Танжере (где он был заперт маврами) отклика не нашел. Тори мало что оставалось, кроме как настоять на поправке к биллю об исключении, по которой Яков лишался права на престолонаследие, однако вопрос о наследнике оставался открытым. В таком виде билль прошел третье чтение в палате общин и был передан лордам.

Но как раз в этот момент ситуация переломилась в пользу Карла. Пропагандистский аппарат тори тоже трудился не покладая рук, стремясь перетянуть на свою сторону «сбитое с толку большинство». Подобно вигам, тори также проводили политику устрашения, но если Шефтс-бери и его соратники черпали свои аргументы из глубокого колодца антикатолических настроений, то их оппоненты апеллировали к потрясениям времен гражданской войны и протектората. В конце концов, кто такие виги, как не дети этих сектантов, нонконформистов и безумцев-фундаменталистов, которые двадцать лет назад насаждали в стране режим самой дикой анархии? Это типично подрывные элементы, открыто угрожающие безопасности церкви и государства. Так возрождались старые страхи перед тиранией демократического правления. Так, очень настойчиво и отнюдь не без успеха, пугали людей жупелом власти толпы. Лишь неограниченная монархия может предотвратить эту угрозу, и недаром Карла представляли неким мифическим героем, высоко вознесшимся над всеми фракциями и группами: «Слуга Господа, но не раб народа».