История нового имени - Элена Ферранте

— А если он начнет меня спрашивать, что мне ему сказать?

— Говори что хочешь.

Мы простились, пообещав, что будем писать друг другу. Я ни разу ей не написала, как и она мне. Я даже не спросила у родных, как прошли роды. Иногда у меня возникало чувство, которое я спешила прогнать прочь, пока оно не оформилось в сознательную мысль: мне хотелось, чтобы с Лилой что-то случилось и ее ребенок никогда не родился на свет.

В то время я часто видела Лилу во сне. Однажды мне приснилось, что она лежит в постели в кружевной зеленой сорочке, с косичками, которых она никогда не носила, держит на руках куклу в розовом платьице и горестно повторяет: «Меня фотографируйте, а ее нельзя!» В другой раз она радостно встречала меня, подзывая дочку, которую звали так же, как меня: «Лену, иди сюда, поздоровайся с тетей!» Но вместо девочки появлялась огромная толстая старуха, и Лила велела мне раздеть ее, помыть и поменять ей подгузник и пеленки. Просыпаясь, я думала, что надо бы позвонить Альфонсо, узнать, родился ли ребенок и как там Лила. Но потом я о ней забывала: то наваливалось срочное задание, то приближался очередной экзамен. В августе, когда все эти заботы остались позади, выяснилось, что домой я не еду. Я что-то такое наплела родным и вместе с Франко поехала в Версилию, где у его родителей была квартира. Там я впервые в жизни надела бикини — две тряпочки, которые можно было зажать в одной ладони, — и почувствовала себя отважной.

Только перед самым Рождеством я узнала от Кармен, что роды у Лилы были ужасными.

— Она чуть не умерла. В конце концов доктор разрезал ей живот, иначе сын умер бы.

— Так у нее мальчик?

— Да.

— И как он?

— Красавчик.

— А она?

— Потолстела.

Я также узнала, что Стефано хотел назвать сына в честь отца, Акилле, но Лила встала на дыбы. Вопли мужа и жены, которые уже давно не ругались, были слышны по всей больнице, так что медсестрам пришлось вмешаться. В итоге они назвали малыша Дженнаро, то есть Рино, как брата Лилы.

Я слушала ее молча. Мне было неприятно, и, чтобы подавить в себе недовольство, я напустила на себя отсутствующий вид, что не прошло мимо внимания Кармен.

— Я все говорю и говорю, а ты ни гу-гу. Я что, по телевизору выступаю? Или тебе на нас вообще плевать?

— Ну что ты!

— Ты теперь такая вся из себя красивая, даже голос изменился.

— У меня что, был плохой голос?

— У тебя был голос, как у нас всех.

— А теперь?

— А теперь не такой.

Я пробыла дома десять дней, с 24 декабря 1964 года по 3 января 1965-го, но ни разу не навестила Лилу. Я не хотела видеть ее сына, боясь узнать в его чертах — форме носа, губах, глазах — Нино.

Дома меня теперь принимали как почетную гостью, удостоившую бедняков минутным визитом. Отец мною любовался, но, если я задавала ему какой-нибудь вопрос, впадал в смущение. Он никогда не спрашивал, чему и зачем я учусь и что собираюсь делать потом, но не потому, что это было ему неинтересно, а потому, что он боялся не понять ответа. Зато мать бродила по дому со злобным видом, и, слыша ее шаркающую походку, я вспоминала, как когда-то боялась стать на нее похожей. К счастью, мне удалось вырваться из-под ее влияния, и как раз этого она не могла мне простить. Даже сейчас она разговаривала со мной в обвинительном тоне; что бы я ни сделала, она заранее меня осуждала. Правда, она больше не требовала, чтобы я убирала со стола и мыла посуду или полы. Братья и сестра встретили меня настороженно, пытались говорить со мной на итальянском, ошибались, поправляли себя и краснели от стыда. Я всячески старалась показать им, что я все та же Лену, и понемногу они перестали дичиться.

Я не знала, чем заняться вечером. Старые друзья больше не собирались вместе. Паскуале на дух не выносил Антонио и избегал его. Антонио вообще ни с кем не хотел видеться: во-первых, ему было некогда (Солара вечно гоняли его с поручениями), во-вторых, не о чем разговаривать. Рассказывать о работе ему было запрещено, девушки у него не было. Его сестра Ада, отработав день в лавке, спешила домой к матери и младшим братьям и сестрам. Она так уставала, что рано ложилась спать. На Паскуале у нее не оставалось ни времени, ни сил, что очень его сердило. Кармен превратилась в комок злобы. Она ненавидела все и всех, включая, кажется, даже меня: свою работу в новой лавке, семейство Карраччи, Энцо, который ее бросил, и своего брата, который, вместо того чтобы хорошенько отдубасить Энцо, всего лишь с ним разругался. Да, оставался еще Энцо. Но он почти не появлялся на виду. Его мать Ассунта тяжело болела, и он, помимо работы, был вынужден за ней ухаживать, а порой сидеть с ней по ночам. Как ни странно, ему удалось получить диплом техника. Я знала, как трудно сдать экзамены тому, кто учился экстерном, и случай Энцо меня заинтриговал. Надо же, ахала я про себя, кто бы мог подумать. Перед самым возвращением в Пизу я все-таки уговорила его выйти ненадолго прогуляться. Я тепло поздравила его со столь грандиозным успехом, но он лишь скривился, словно его диплом был недостойной упоминания чепухой. Его лексикон до такой степени усох, что за всю встречу он почти ничего не сказал и только слушал меня. Единственную фразу, которую я запомнила, он произнес, когда мы уже прощались. До этого о Лиле не было сказано ни слова, и вдруг он заявил — как будто мы только ее и обсуждали: «И все-таки во всем квартале нет матери лучше Лины».

Это его «все-таки» мне совсем не понравилось. Я никогда не замечала в Энцо особой чуткости, но тут поняла, что, шагая рядом со мной, он услышал — именно услышал — то, чего я не собиралась говорить вслух. Наверное, мое тело помимо моей воли перечислило длинный список недостатков, которые я приписывала нашей общей подруге.

Ради маленького Дженнаро Лила начала выбираться из дома. Она наряжала малыша в голубые и белые одежки, выкатывала огромную неудобную коляску, на которую разорился ее брат, и шла гулять по новому району. Стоило Ринуччо захныкать, она бежала в колбасную лавку и садилась его кормить под восхищенным взглядом свекрови, умильными — клиентов и угрюмым — Кармен, которая тут же опускала глаза в пол. Лила не давала ребенку плакать и кормила его по первому требованию. Ей нравилось держать его у груди и чувствовать, как ее молоко струится в крошечный ротик, даря ей ощущение освобождения. Лишь в эти минуты ей было хорошо, и она писала в дневниках, что боится дня, когда ей придется отнять сына от груди.

С первыми теплыми деньками Лила стала уходить подальше, в парк за церковью, потому что в новом квартале почти не было зелени. Прохожие останавливались посмотреть на мальчика и восхищались его красотой, что переполняло Лилу счастьем. Если ей надо было поменять малышу пеленки, она шла в старую лавку Стефано. Покупатели шумно приветствовали ее и Дженнаро. Бледная Ада в чистом опрятном фартуке, с накрашенными тонкими губками и аккуратно убранными волосами вела себя так, словно была хозяйкой, и покрикивала даже на Стефано. Она старательно намекала Лиле, что у них слишком много дел, а ей со своей коляской здесь не место. Лила не обращала на нее внимания. Скорее ее смущало поведение мужа. Дома он не проявлял к ребенку никакого интереса, но и особой неприязни не демонстрировал, тогда как при чужих людях, которые наперебой сюсюкали с малышом и делали ему «козу», даже не смотрел в его сторону и напускал на себя подчеркнуто безразличный вид. Лила заходила в подсобку, мыла Дженнаро, быстренько его переодевала и возвращалась с ним в парк. Там она с нежностью разглядывала сына, стараясь найти в его личике черты Нино и размышляя, дошло ли до Стефано то, в чем она безрезультатно пыталась ему признаться.