Тадзимас - Владимир Алейников

Самовоспитание самиздата проявлялось еще и в том, что оно развивало и укрепляло чувство товарищества, чувство локтя. Товарищество я всегда воспринимал в пушкинском осмыслении этого слова.

Сколько себя помню, старался делать людям, друзьям моим, добро, как-то помогать, поддерживать. И это не значит, что один я такой, – таковы и еще некоторые из нас. Хотя, если честно, – немногие.

За себя я никогда не пойду хлопотать, тем паче – просить о чем-то. Но для товарищей – я делал такие шаги.

Никто ведь не заставлял меня, например, относить в журнал «Знамя» повесть Саши Морозова. Но мне давно уже грустно было глядеть на него, усталого, длинного, тощего, пышнобородого, беззубого, пьющего, служащего в какой-то конторе, об издании прозы своей и не помышляющего. Мне хотелось, чтобы он встряхнулся, ожил, чтобы снова ощутил себя нужным людям, писателем, пишущим человеком.

И я убежден, что, вслед за «Чужими письмами», появятся в печати и прочие Сашины писания. Ведь ему надо двигаться дальше, надо работать. Писатель – должен писать.

Бывший самиздат изрядной своей частью уже переходит в другое качество, становится изданными произведениями.

Никто в начале девяностых не заставлял меня помогать моим старым товарищам с изданием их книг, но мне важно было, чтобы книги их увидели свет, а потому мы, вместе с Толей Лейкиным, помогли нашим товарищам издать книги.

Книги Аркадия Агапкина, Юры Каминского, Леонарда Данильцева, Аркадия Пахомова, Юры Кублановского, Володи Сергиенко, Олега Хмары – наше с Толей осуществленное желание.

Я подготавливал рукописи, писал послесловия, Толя – занимался производством.

Самиздат – конечно, самодеятельность. Положа руку на сердце, приходится сознаться: самодеятельность все это, братцы. Но какая!

Самиздат – самозабвение: да, с каким самозабвением уходили мы в наши труды! Помню, помню одинокие месяцы, когда я, у себя на Украине, в родительском доме, днями и ночами напролет, перепечатывал на присланной мне из Питера старым другом Володей Бродянским почтовой, удобной для самиздата бумаге, свои сборники, – разрисовывал обложку, делал рисунки и среди текстов, сброшюровывал, скреплял, – то иглой с ниткой, то скрепками, то клеем, – эти свежо хрустящие, прямо звенящие листки, шел на почту, рассылал свои книги друзьям – в Киев, в Питер, в Москву, – а потом опять работал.

Самиздат – очевидный самоконтроль: над собой, над ситуацией. Было в этом – умение собраться. Была – та сосредоточенность на своем деле, из которой вырастает подлинный профессионализм.

Самиздат подразумевал и самокритику: если такое количество текстов читаешь, перепечатываешь, обдумываешь, то поневоле задумаешься и о собственных сочинениях, сравнишь с другими, внимательнее приглядишься к ним, и вообще не обольщаться надо, а трудиться.

В золе, оставшейся от незримого самиздатовского костра, от духовного, чистого пламени, в котором, хочется верить, все хорошее не сгорало, – погасшими, но еще горячими углями обжигают пальцы самолюбие, самомнение, самонадеянность, в едком дымке тает самообман.

Самиздат – самооборона, если хотите. Оружие – речь. Держу круговую оборону. Голыми руками не возьмете. Мое слово, моя речь, – вот они, они спасают меня. Речь – моя защита, моя панацея от бед.

Самиздат – самообразование, это уж само собой. О том, как мы самообразовывались, можно написать трактат. Откуда и как добывали нужные тексты, как их изучали, как распространяли.

Осенью шестьдесят третьего года я жил в Москве, познакомился и подружился с людьми, которые дороги мне и сейчас.

Нет уже в живых Вадима Борисова, нашего Димы, Димки.

А сколько замечательных текстов давал он тогда мне, приехавшему из провинции и жадно набросившемуся на доступные наконец книги, на перепечатанные, тогда еще числившиеся в запретных, тексты.

Весь Мандельштам, пять томиков стихов на четвертушках писчей бумаги, так называемое собрание стихотворений, и проза, и статьи, и даже варианты и черновики стихов и прозы, и письма поэта. Ходасевич, горькая «Европейская ночь». Обэриуты – Хармс, Введенский. Николай Олейников. «Огненный столп» Гумилева. Ранний Заболоцкий – «Столбцы», «Торжество земледелия», тогда еще не полностью изданные поздние вещи его. Цветаева – «После России», «Лебединый стан», «Версты», поэмы, пьесы, проза. Конечно, Хлебников – и пятитомник, и старые издания, и перепечатки. Современные авторы. «Доктор Живаго» Пастернака, его «Люди и положения», письма, воспоминания о нем Гладкова. Неизданные стихи Ахматовой. «Синтаксис». И так далее, и так далее.

Я читал, читал, впитывал в себя все это, и многое просто переписывал от руки.

Все это щедрым потоком шло ко мне от Димы Борисова.

Дима округлял глаза из-под очков, басил при разговоре, округляя и рот, сутулился, воодушевлялся, произносил целые монологи.

Тогда, в шестидесятых, он был нашим лидером.

Был он очень умен, очень образован, талантлив.

Писать он мог все, кроме стихов. То есть стихи он тоже в состоянии был сочинить, и хорошие, и писал их, при случае. Но он слишком хорошо понимал, что такое поэзия, кто такой поэт, – а потому и сознательно отстранялся.

Не только я могу сказать, что это был один из лучших людей России, но и многие его современники и товарищи.

Он был самостоятелен во всем и оригинален во всем.

Немало его словечек, мыслей, даже интонаций в речи, прижились среди нашей братии.

Был он человек подвига, жертвенный человек, – и сам шел напрямую, сквозь опасности.

Когда он, продолжая заниматься самиздатом, стал известным правозащитником, ему и его семье, – а у него было четверо детей, – немало пришлось хлебнуть горя.

Он – не сдавался.

Он работал за десятерых.

Блестящий историк, которому не дали защитить диссертацию, он вынужден был заниматься всякой поденщиной, чтобы кормить семью.

Он писал за других рефераты, переводил, брался за любую работу – и совершенно не щадил себя.

От природы крепкий, здоровье свое он за десятилетия нервотрепок растерял.

Он не любил говорить о болячках. Отшучивался, отмахивался.

Живейший ум его жаждал деятельности.

Как-то я сказал ему совершенно серьезно:

– Дима, ты для меня человек уровня Чаадаева.

Он, тоже очень серьезно, посмотрел на меня и кивнул.

Он это – запомнил.

Невероятная, светлая его энергия была при нем до конца.

И заменить его теперь мне – просто некем…

Однажды, той же осенью шестьдесят третьего, сидя у Володи Брагинского дома, на Кутузовском проспекте, и переписывая «Поэму без героя» Ахматовой, со всеми вариантами, я подумал вдруг: а почему я не перепечатываю?

Рядом стояла Володина пишущая машинка. Я заправил в нее лист чистой бумаги и стал учиться печатать.

Освоил я это дело довольно быстро. Приноровился печатать двумя указательными пальцами.