Пока Париж спал - Рут Дрюар

Париж, 24 октября 1953 года

Я постоянно пугаюсь, когда запускается мотор и поезд начинает движение вперед. Смотрю из окна. Au revoir, Paris.

Живот урчит. Наверное, мне стоит что-нибудь съесть. Это поможет согреться. Я открываю рюкзак и достаю из него хлеб. Оставшиеся фрикадельки кладу внутрь него и откусываю кусочек. На вкус он несвежий и резиновый, и мне становится нехорошо от того, что я ем еду, которую она мне приготовила. Сейчас они уже наверняка знают, что я сбежал. Уверен, что Ненастоящая мама плачет. Я проглатываю пережеванную еду и убираю остатки обратно в рюкзак. Не так уж я и голоден.

Роюсь рукой в рюкзаке, проверяя, что еще взял с собой. Рука нащупывает маленький деревянный сундучок. Достаю его и открываю, чтобы рассмотреть разноцветные камни. По одному вытаскиваю их на свет, гадая, действительно ли они драгоценные. Они не блестят, но цвета у них очень красивые. Я кладу их обратно и закрываю коробочку, думая о том, как Мама будет рада меня увидеть. Прижимаю ноги к груди и обнимаю их, чтобы согреться, рассматривая в окне серые дома на фоне серого неба.

Видимо, я отключился, потому что какой-то мужчина трясет меня за плечо. Сперва мне кажется, что это сон, и проходит пару минут, прежде чем я понимаю, где я.

– Ваш билет.

Он хочет проверить билет. Я быстрым движением достаю его из кармана и показываю ему.

Он смотрит на него, а затем молча возвращает мне. Мне бы хотелось узнать, сколько времени сейчас и сколько осталось ехать. За окном уже очень темно.

Поезд скрипит. Видимо, сейчас он остановится. Я выглядываю из окна. В темноте еле виднеется вывеска – Гавр. Я хватаю рюкзак и быстро выхожу из поезда. В конце платформы я вижу полицейского, который проверяет билеты, поэтому я сразу же достаю свой. Я задаюсь вопросом, далеко ли отсюда до порта. Может, мне придется ехать на автобусе. Толпа медленно продвигается вперед. Передо мной стоит семья из пяти человек, и они тысячу лет ищут свои билеты. Вот бы они поторопились, я просто хочу поскорее попасть на корабль. Наконец они проходят вперед. Я протягиваю свой билет на проверку.

– Comment tu t’appelles?

Полицейского, похоже, совсем не интересует мой билет.

– Самюэль.

– Passeport.

– Mais j’ai mon billet[45].

– Oui, et maintenant je demande ton passeport![46]

Я достаю паспорт из рюкзака. Мое сердце бешено стучит. Но это мой паспорт, и мне можно ездить на поезде. Все будет в порядке.

Я протягиваю его проверяющему.

Он кладет мне руку на плечо.

– Самюэль Лаффитт.

Париж, 29 октября 1953 года

Мальчик, которого им вернули в ту темную ночь, это уменьшенная версия Сэма, но теперь он еще более замкнутый и угрюмый, чем раньше.

Он наказывает их молчанием, используя его как острый нож, который вонзается в душу Сары, разрывая ее на кусочки. И снова Давид укладывает его спать, читая ему сказку, которую он отказывается слушать, отвернувшись лицом к стене. Когда Самюэль засыпает, они тут же ложатся спать. Оба ужасно измучены. Но сна нет ни в одном глазу.

– Давид, – шепчет Сара в темноте.

– Сара, прошу, нам нужно поспать.

– Но я не могу. Я ужасно себя чувствую.

– Сара, заканчивай с этим. Мы не сделали ничего плохого. Нет ничего плохого в том, чтобы любить своего ребенка и хотеть его вырастить. Ты не должна чувствовать себя виноватой.

Слова, которые она хочет сказать на самом деле, застревают у нее в горле, как растущая опухоль. Вместо этого она сворачивается рядом с ним.

– Я недостаточно сильная, Давид. Я больше не могу.

– Дай ему время.

– Мы уже дали ему время. И это ничем не помогло. Его ненависть к нам растет с каждым днем.

– Он не сможет сопротивляться вечно. Он устанет, а мы будем здесь, чтобы его поддержать. Он вернется к нам. Нужно просто быть терпеливыми и продолжать верить.

– Верить, – бормочет она.

Давид поворачивается к ней лицом. Он вздыхает и берет ее за руку.

– У всех нас есть минуты сомнений, Сара. Все это непросто нам далось, но ты была такой смелой. Ты всегда была смелой.

– Я совсем не хотела, чтобы мне когда-нибудь пришлось быть смелой.

– Знаю, что не хотела.

Он гладит ее руку под покрывалом.

– Иногда я так злюсь внутри, а потом чувствую ужасную вину. И я просто не знаю, как… как…

Слезы стекают по ее щекам.

– Все будет в порядке, Сара. Я тебе обещаю.

– Как это могло произойти? Аушвиц – как такое стало возможным?

Давид продолжает гладить ее руку.

– Иногда люди поступают ужасно.

– Но разве Бог создал людей не по своему образу? Давид, это…

– Тсс, тише. Все будет хорошо.

Но она не может спать, не может есть и не может найти себе места. Ее нервы оголены, и кажется, что они могут лопнуть в любую минуту.

Тело ломит – от кончиков пальцев ног до самой головы. Кажется, что последние два месяца состарили ее на много лет. Она так больше не может, не видит смысла в том, что их сын вернулся, если все, что она видит – это его боль. Сара отворачивается от Давида, стараясь успокоиться, но растущая внутри паника грозит полностью завладеть ею. Она откидывает покрывало и вылезает из кровати.

Сара идет на кухню, открывает окно и вдыхает прохладный ночной воздух. Ей хотелось бы помолиться, попросить о помощи, но она больше не чувствует себя достойной этой помощи. Когда она пытается подобрать слова, то находит внутри себя только пустоту. Сара смотрит в темноту.

– Господи, – шепчет она. – Если тебе есть что сказать мне, скажи.

Господь ей не отвечает. И она понимает, почему. Дважды она просила Бога спасти ее сына, и дважды он отвечал на ее молитвы. Нельзя нарушать слово, данное Богу.

Она кладет руки на подоконник и высовывается из окна, ее голову наполняют мрачные мысли. Что, если бы они погибли в Аушвице? Сэм бы продолжил жить, не зная свою настоящую историю. Он бы вырос счастливым и свободным от всех этих забот. Без религии. Без истории. Без всего этого.

Она тоже хочет быть свободной. Жить без вины, боли и тревоги. Сара вглядывается в темноту и вдруг понимает, что есть только один способ обрести свободу и мир.