Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— А… — произнес Дезорт, — понимаю… вот как, значит… Знаю, что Броучек — меткий стрелок, но только капитан просто так не покажется.

— Если бы ты не отвлек Матулу, я бы капитана час назад подстрелил, — произнес Броучек.

Высвободившись, Муц заскользил по крыше вниз — туда, где тянулась водопроводная труба и стояла на земле лестница.

— Лейтенант Дезорт, сержант Нековарж, капрал Броучек, прошу удерживать в мое отсутствие подступы к перекрестку. В друзей не стреляйте, если это не вызвано крайней необходимостью.

Еврей спустился по лестнице. Достиг амбарной стены и с грустью понял, что он боец уже старый, за тридцать. Точно горожанин, поселившийся в ветреном городе и знающий наверное, что, стоит свернуть за угол, — и налетят вихри, Муц предчувствовал, что придется идти по широкой, гладкой дороге до полустанка по всей линии обстрела, открытой войскам Матулы.

Казалось, всё стихло. На теле выступил холодный пот; сердце работало что есть сил. В животе урчало. Отчего-то сами собой представлялись все возможные направления, с которых может влететь в тело пуля. Глянул вверх — не смотрит ли Дезорт. Точно увидел собственное отражение в зеркале. Всё та же нездоровая бледность, то же чувство линии обстрела — загнаны, затравлены, на чужбине, и никому нет дела…

Перебежав через улицу, Муц направился к особняку Анны Петровны. На миг задержался. Голову кружило. Наверху раздался голос Лутовой — спрашивала, кто пришел.

Муц дрожал. Страх перед пулей сменился опасением: что-то теперь станет с Анной? Побежал наверх, чуть не запнулся и встретил Лутову как раз у детской. Обвила руками и прижалась всем теплым телом. Почувствовал, как по щеке женщины стекают слезы.

— Что за ужасную глупость я совершила, Йозеф! — произнесла Анна. Само присутствие Муца, его близость, сдержанность казались предвестниками благодатного прощения. Вот случай исповедаться, раскрыться! — Я приняла в своем доме каторжника. Спала с ним. Нужно было тебя слушаться. Это он мальчика похитил, чтобы легче было угнать паровоз, Алешу ранили, боюсь, как бы не умер. Меня стоило бы повесить. Я поступила так, потому что желала его, Йозеф. Представляешь ли? Такое влечение, что совсем про родного сына забыла. А ты… ты был так добр ко мне! Всё старался дать желаемое… Я… Йозеф, я развратная… нет, хуже!

— Не говори чепухи.

— Проститутки, те деньги берут, а я денег не брала!.. Позволила этому чудовищу насладиться собой, а после — украсть сына!

— Как мальчик?

— Спит. Или умирает?.. Такое ведь нельзя говорить… или все-таки можно? Не знаю, как быть. Беловолосый в лес пошел, чтобы зелье приготовить. Вот как низко я пала… что скажешь, Йозеф? Гулящая я, да за колдуном послала… — говорила быстро. Замолчала, шагнула в сторону от Муца, глянула на офицера, утерла глаза и нос скомканным носовым платком, который достала из рукава. Муц глядел недоверчиво… Ах, ну конечно же, нужно уговорить! — Скажи мне, Йозеф, немедленно, чтобы перестала себя жалеть! О Йозеф, что же заставило относиться к тебе с предубеждением?.. Неизбывный жар… Ты же никогда каторжнику не верил. Будь я лучшей матерью — обязательно прислушалась бы… ах, Йозеф, Боже мой, ты же хотел остаться со мной на ночь! Мне так стыдно…

Самобичевание Лутовой вызвало у Муца оцепенение гораздо большее, чем прежняя надменная отчужденность. Йозеф и сам удивился, когда понял, что спросил о Балашове.

— Его здесь не было, — сообщила Анна, — может быть, он и сам ничего не знает. Должно быть, прячется от пальбы. Придет — так впущу. Только вряд ли он будет. Да и что с того?

— Алеша ему по-прежнему остается сыном.

— Нужно вернуться, буду присматривать за сыночком. Идем. Я знаю, тебе пора, Матула идет, я понимаю, всего лишь на миг — давай зайдем к Алеше в комнату, останься, поговори со мной, прошу! — Взяла за руку; глядя с невиданной прежде нежностью и покорством. Отвела прямо в комнату к Алеше, и они вдвоем уселись на край кровати. Анна гладила сыну лоб, держала за запястье — проверить, хорош ли пульс. Посмотрела сперва на Муца, а после на Алешу. Йозефу показалось, будто Лутова приглашала его прикоснуться к ребенку, однако еврей находился в столь сильном замешательстве, что не мог не смотреть на женщину.

— Дотронься до Алешеньки, — предложила мать, — поговори с ним. Может быть, ему полегчает. — Как странно, что прежде неуклюжесть, с которой обходился с ребенком Муц, раздражала. Теперь манеры офицера, деликатное его отношение к мальчику к ней трогали Лутову после всего, совершенного ею. Если Муц хочет, то она его полюбит и будет слушаться…

Муц понимал, что ему следует поговорить с ребенком, но не хватало сил. Оставалось только глядеть на Анну. Он пришел в этот дом и приволок с собой, точно награду, сведения о Самарине, чтобы рассорить женщину с каторжником. Теперь уже ни к чему. Вышло куда проще, чем думалось. Самарин сам облегчил ему задачу: более скверного обхождения с Анной и помыслить нельзя. Теперь, если выживут, — она его, навеки. Сама говорила.

И всё ж не осталось ничего, кроме разъедающей душу тоски. Не лгала, значит… Под этим нежным, покорным взглядом хотелось верить, что он любим, что именно мужского здравого смысла, рассудка так не хватает этой женщине теперь. Разумеется, сама Лутова была в этом убеждена. Однако Йозеф понимал, что назавтра женщина уже не будет в прежней уверенности. Сейчас убежденность Анны в том, будто она полюбила Муца, составляла часть наказания за воображаемое, несовершенное преступление. В тот самый миг, как только предложила ему себя Анна, понял Муц: никогда не овладеть ему этой женщиной. Теряясь в словах и понимая, что упоминать имя Самарина не следует, Йозеф просто не знал, как сообщить принесенную им весть.

— Прошлым вечером красные взяли нас в плен, — произнес офицер. — И я разведал кое-что о каторжнике…

— Ах, если бы ты мог передать весточку! Тем вечером он просто околдовал меня своей отстраненностью… Мы пили коньяк. Я вела себя точно гимназистка. Не понимаю, отчего не разглядела в нем заурядного преступника, вроде белосадовских воров, того же Могиканина, сбежавшего на волю убийцу? Неужели не замечала? Неужто я и впрямь настолько глупа?

— Разумеется, нет, — заверил Муц. — Просто человеку этому дано в совершенстве познать собственную природу, настолько глубоко, что можно скрывать или, наоборот, выказывать те черты характера, которые способны произвести желаемое впечатление. И никогда не открылся бы Самарин перед тобою целиком, без остатка. Даже для него оказалось бы не по силам проявиться совершенно, в полной сущности своей. Не то чтобы этот человек притворялся таковым, каким не является в действительности, — нет, посторонним открывается лишь та часть его натуры, которую он сам желает раскрывать, созерцая при этом отстраненным, расчетливым рассудком целостную картину: и себя студента, и себя преступника, и все степени беспощадности своей, вместе с прошлым, настоящим и будущим, и яркий свет грядущей утопии, к которой — в этом Самарин убежден совершенно — он прокладывает путь. Задумайся, Анна: вот ты только что говорила о ворах из Белых Садов! А кто рассказал тебе о каторге? Самарин же и рассказал! А о Могиканине кто говорил? Всё он, Самарин! Его рассказы о себе и безжалостном убийце оттого столь достоверны, что оба человека известны рассказчику одинаково хорошо! А всё потому, что оба они — сам говорящий!