Песенка в шесть пенсов и карман пшеницы - Арчибальд Кронин

– До пяти часов никаких дел.

– Отлично. К тому времени я сам должен быть в аэропорту.

И я вкратце рассказал ей, что встречаю пациента и его мать.

Официант принес две карты меню и напитки. Мы молча изучили их, сделали заказ и спустя полчаса вошли в ресторан, застекленную пристройку с видом на сад и с одной стороны – на реку.

Я так хорошо помню этот восхитительный ланч, последний перед тем, как начались мои проблемы. Для разгона мы выбрали замороженную дыню-канталупу, такую золотистую, такую сладкую и страшно холодную. Лотта, которая, казалось, никогда не заглядывала в будущее или, возможно, не нуждалась в том, чтобы восполнять запасы жизненных сил, выбрала в качестве основного блюда вареный палтус с голландским соусом и мелкий молодой картофель vapeur[154]. У меня был толстый кусок filet mignon[155], приготовленный au point[156] со шпинатом и pommes pont neuf[157]. Вина мы пили из лучших, но относительно недорогих швейцарских, она – белое «Доул Йоханнесбургер», я – красное «Пино Нуар», и просто наслаждались едой, почти не разговаривая, просто глядя друг на друга. Затем нам захотелось лишь кофе, и прикончили мы его неподобающе быстро.

Квартира Лотты располагалась в новом квартале Клотен, неподалеку от аэропорта. Я отправился туда, припарковал машину за зданием и стоял рядом, пока Лотта открывала ключом дверь. Мне все здесь было знакомо: гостиная с небольшой кухней, спальня и ванная комната, отделанная плиткой, все обставлено просто и функционально, в современном скандинавском стиле, и все исключительно чисто. Всякий раз, когда мы входили в спальню, Лотта задергивала занавески, одаряла меня теплой, нежной улыбкой и, не сводя с меня глаз, начинала с абсолютной естественностью скидывать с себя одежду. Вскоре она вытягивалась на постели.

– Иди скорее ко мне, Лоуренс. Мы так давно это не делали… Я хочу много-много любви.

Совершенно обнаженная, освещенная процеженным сквозь занавески дневным светом, она открыто, естественно и с нескрываемым желанием приглашала к физической близости.

Затем она так пристально изучала мое лицо, как будто оно ее забавляло.

– Нам нужна сигарета, – на вполне приличном английском говорила она, переворачивалась, как большая вальяжная желтая кошка, наевшаяся сметаны, тянулась к ночному столику. – А потом мы снова будем делать много сладкого-пресладкого.

Именно в этом и состояла проблема с Лоттой. Блаженство, пока мы занимались любовью, а потом пустота. Ни нежности, ни неизбывного чувства принадлежности друг другу, ни притяжения, которое исходит не от тела, а от души. Конечно, избыточное притяжение могло быть опасным: я уже знал, как трудно избавиться от привязанности, особенно душевной, – знал цену этому. Но несомненно, говорил я себе, тут должно присутствовать нечто, некий союз сердец, а не надпочечников, сохраняющийся и после подобной близости. Требовал ли я невозможного? Пожалуй, да, в этом случае. Шведы, с грустью размышлял я, хорошо известны как активные совокупленцы, это для них род спортивных занятий. Как гигиеническое упражнение.

Лотта затянулась сигаретой, ее сознание уже переключилось на мирское.

– Кто эти люди, с которыми ты встречаешься?

– Я же говорил тебе, дорогая. Маленький мальчик и его мать. Странно… много лет назад мне казалось, что я влюблен в нее. И каким-то странным образом я почти ненавидел ее.

– Вижу, ты продолжаешь ненавидеть. Больше ничего другого.

– Можешь в этом не сомневаться… Но, Лотта, ты меня не любишь на самом деле.

– Значит, ты хочешь, чтобы тебя любили? Всем сердцем. И розовые розы у двери.

– Не издевайся, Лотта. Я имею в виду что-то более глубокое… на что можно опереться, когда нужно… не тогда, когда ты на седьмом небе.

Она рассмеялась:

– Когда на темной улице на тебя лает собака.

Это был единственный раз, когда я по ошибке попытался довериться ей. Я молчал. Возможно, она почувствовала, что причинила мне боль. Она быстро сказала:

– Ах! Любовь, от нее одни неприятности. Ты мне очень нравишься. Мы дарим друг другу море удовольствия. И я не добытчик золота.

– Золотоискатель, – поправил я.

Она повторила слово, рассмеялась и обняла меня:

– Давай… зачем любовь – будем просто наслаждаться.

Было без четверти пять, когда она встала и оделась.

Лежа, руки на затылке, я наблюдал за ней одним глазом. В комедии жизни нет ничего приятней, чем красотка, снимающая белоснежные трусики, – можно наблюдать все эти манящие пастельные полутона. В обратном процессе надевания трусиков, уже вступившем в силу, есть что-то мещанское. Опускаем занавес, закрываем лавочку. Но в своей идеально сидящей саксонской униформе с кокардой на шапочке, вовсе не вызывающей, а элегантной, она была умопомрачительно хороша. К этому времени я уже слегка пожух, а она расцвела.

– Мы должны спешить, иначе я опоздаю.

Я вздохнул и поднялся с кровати. Мои колени скрипели. Я больше не был молодым и сильным.

– Ненавижу так быстро расставаться, Лотта. После того как ты была так близка… это ненормально.

Она покачала головой:

– Ты славный, Лоуренс, я тебя так люблю. Никогда не думала, что могу иметь такие чувства к англичанину. Не порть все своим сентимизмом.

– Сентиментальностью, – печально поправил я. – И я шотландец.

Я подогнал машину к главному входу, и мы поехали в аэропорт. Можете ругать меня за то, что я переоцениваю Цюрих, заявляя, что аэропорт Клотен лучший в Европе – тщательно продуманный, безукоризненно чистый, с первоклассным рестораном и баром, где подают лучший кофе, который я когда-либо пил. Стоя мы выпили по чашечке эспрессо. Как обычно, у стойки B. E. A.[158] никого не было, но, вернувшись с другой стороны, где было немало шумных швейцарских служб, Лотта принесла не очень приятную новость:

– Твой рейс опаздывает на семьдесят минут.

– О черт!

Она показала в дразнящей улыбке все свои отличные зубы:

– Ты должен сидеть и мечтать обо мне, liebling[159]. С твоим таким нежным сердцем. И послушай, когда твои друзья прилетят, я быстро проведу их через таможню прямо к тебе.

Я отправился к нижнему бару, нашел тихий уголок и заказал кирш. Внезапно я почувствовал усталость и необъяснимую депрессию. Нет, не необъяснимую – это была обычная печаль после соития. Мне пришло в голову изречение Августина: Post coitum omne animal triste est[160]. Как верно, как бесконечно верно! Обычно я могу не обращать внимания на это, но, увы, не сегодня. Ее сарказм по поводу моих тайных иллюзий удручил меня. И какой же я дурак, трачу свое время и силы, по сути, трачу свою жизнь на эти пустые легкомысленные подачки. Лотта вовсе не плоха, но кто я ей на самом деле? Партнер для «сладкого-пресладкого». И хотя она едва ли была неразборчива в связях, я мрачно допускал, что я не единственный, кто разделяет с ней ее подозрительно широкую и упругую кровать. Но это была наименьшая из причин моей подавленности. Это настроение так и накатывало, это знакомое проклятое настроение, подложечный синдром или, если хотите, психологический удар под дых. Спасения не было. Никогда. Даже в качестве вероотступника я не мог избежать чувства вины. Я был воспитан на понятии греха во всех его вариантах – греха простительного и греха смертного; последний, если он не прощен, был прелюдией к проклятию. Ах, добродетель, это всеохватное слово, эта всегда ускользающая суть добра!