Горячий снег - Юрий Бондарев

– Держи парабеллум! Полностью заряженный! - Кузнецов,вспомнив и ощутив угловатую тяжесть трофейного пистолета, выхватил его изкармана, бросил Рубину.. - У меня свой "тэтэ", заряженный!Рассчитывай точно патроны, слышишь. Рубин!

Сзади, с окраины станицы, громоподобно и густо покрываязахлебывающийся лай автоматов, резал по низине крупнокалиберный пулемет, изокон левых домов заработали, заторопились еще три или четыре пулемета, трассыих проносились чуть сбоку бронетранспортеров, исчезая, зарывались в сугробы.

Падая и вставая, проваливаясь в воронки, Кузнецов пробежалметров пятьдесят в сторону низины, куда под разверзающимся светом ракет сверхустреляли от машины немцы. И вдруг все отяжелело в нем, стало свинцовым, какбудто сжала дыхание непомерная настигшая тяжесть. Он несколько раз с ходу падална колени, выпуская короткие очереди по бугру, а сердце, задохнувшись, звонкимимолоточками барабанило в ушах, заглушая внешние звуки, глаза искали основаниявспышек, мелькающих вокруг машины на бугре, и вместе со звонкими молоточками вушах выстукивала в сознании одна и та же настойчивая мысль: "Почему они неуходят к танкам? Почему они не двигаются? Почему лежат под огнем? Надо вперед,вперед, за танки!"

Первый, кого увидел Кузнецов, добежав до пологого ската внизину перед сожженными немецкими танками, был Уханов. Уханов лежал засугробом, шагах в ста пятидесяти от подножия бугра, втиснув пленного немца вснег, сверху навалясь на него грудью, бил расчетливыми очередями по однойоставшейся на бугре машине. После каждой очереди он отползал влево, к танкам,матерясь, сильными рывками подтягивал немца за собой, снова втискивал его вснег и наваливался на него.

– Уханов! К танкам, бегом! - еле смог выкрикнутьКузнецов, вконец задохнувшись, падая с размаху на землю. -

Бегом к танкам!.. Не задерживаться ни минуты! К танкамбегом!.. Уханов, слышишь?

Уханов обернул азартно-бешеное, совершенно чужое, отрешенноелицо к Кузнецову, и красно блеснул передний стальной зуб.

– Лейтенант!.. К комбату… К Зое беги! Связиста послал,да толку мало! Ранило, кажется! Давай к ним!..

– Кого ранило? Что?

– Давай к ним, лейтенант! К Зое, к Зое беги! - опятьдошел до Кузнецова сорванный до неузнаваемости голос Уханова, и, вдавливаянемца в снег, он припал к автомату, целясь по машине на бугре.

"Зоя? Ее ранило? Не может быть! Этого не можетбыть!"

С ледяным ознобом, облившим спину, не очень понимая, чтоделает, Кузнецов, не пригибаясь, бросился, словно на ватных ногах, кразбросанным шевелящимся телам в глубине низины. Сознавал лишь одно: тамслучилось то, чего он не хотел, что не имело права произойти, не должно былослучиться. И с тем же неверием, с дикой злостью, уже сбежав на дно низины, оняростно оттолкнул кого-то, сутулого, наклонившегося подле сугроба, что-тонепонятное делающего руками возле рта.

Неотчетливо понял, что это связист раздирал зубамииндивидуальный пакет, и тогда, под скатом сугроба, увидел, как сквозь волнистуюпелену, знакомый белый полушубок, белые валенки, санитарную сумку, сплошьоблепленную снегом.

– Что вы здесь возитесь, черт вас возьми!

– Ранило ее… перевязку надо бы! - испуганным вскрикомотозвался связист. - Да вон видите, как ее…

Зоя лежала на боку, свернувшись калачиком, зажмурясь,подтянув ноги, будто ей было холодно, руки сомкнуты на животе, маленький"вальтер" валялся около ее неподвижно круглых поджатых колен, ичто-то темное, ужасающее Кузнецова, расплывалось на снегу, под нею.

Но он сначала подумал, что это ужасное и темное на снегу небыло кровью, не смог представить, что это кровь Зои, что он видит ее кровь, исейчас же попытался внушить себе, сказать себе, что ничего непоправимого неслучилось, она не может быть смертельно ранена или убита и не может так пугающестрашно прижимать руки к животу

– Зоя… Что ты, Зоя?

– Молчит она, лейтенант… Автоматной очередью ее… Вживот, видать… Сперва говорила: отойдите, мол, я сама. Не дала перевязывать… Атеперь ничего уж не говорит, - просочилось точно из-за тридевяти земельбормотание связиста. - Все было тихо, а когда зашли в низину, они как дадутсверху. И началось…

– Где Дроздовский? - не слыша своего голоса, беззвучноспросил Кузнецов. - Где он?

– Да не видите где? Вон, в снегу сидит… ранило тожеего. Немцы гранаты кидали.

– Где он? - шепотом повторил Кузнецов и, повернувшись,неясно различил в пяти метрах от сугроба Дроздовского, без шапки сидевшего наснегу.

Дроздовский в левой руке держал пистолет, а правую, вперчатке, то и дело прикладывал к шее и, поднося к глазам, выговаривал что-тоотрывистое, невнятное. Второй связист, изогнувшись, силился поднятьДроздовского, со спины неловко охватывая его под мышки; чей-то раскаленныйавтомат лежал вблизи бугром сереющего маскхалата обмороженного разведчика.

Сопротивляясь связисту, вырываясь, Дроздовский заговорилгорячечно, с одержимым упорством контуженого:

– Перевязку мне!.. Где Зоя? Перевязку!.. Ранило меня,пусть она перевязку! Уйди-и!..

Еще не зная зачем, механически расстегивая пудовую шинель,Кузнецов так же механически шагнул к нему; наклонясь, увидел сорванную, залитуюкровью кожу ниже уха, ледяными губами проговорил:

– Дроздовский! Ты слышишь меня? На ногах можешь стоять?Ноги целы? Тебя царапнуло! Встать, встать, Дроздовский!

– Где Зоя? Где Зоя, Кузнецов? Где? Перевязку мне!..

– Встать, Дроздовский, встать!

Потом Кузнецов снял шинель, расстелил на снегу; вместе сДроздовским они переложили сжавшуюся в комок Зою на эти носилки и так понесли.Но он не мог взглянуть на нее; его трясло, как в приступе малярии. Дроздовскийшел впереди, обморочно и рыхло покачиваясь, его всегда прямые плечи былисгорблены, руки, вывернутые назад, держали край шинели; чужеродной белизнойвыделялся бинт на его ставшей короткой шее, бинт сползал на воротник. Иногдаспина его напрягалась, и не то стон, не то какой-то мычащий кашель выдавливалсяиз его горла - и этот странный, сдавленный звук оглушал Кузнецова разрывающейгрудь болью.

Раз, когда вошли в полосу подбитых немецких танков, куда недолетали автоматные очереди, Дроздовский попросил шепотом:

– Отдохнем… не могу. Прошу тебя, Кузнецов… Они опустилиЗою на снег. И опять Кузнецов не нашел силы взглянуть на нее - острый комокспазмы не давал ему дышать. Он стоял, прижимаясь плечом к оплавленной броненемецкого танка, ноги подламывались, было желание сесть в снег, закрыть глаза,не двигаться, не думать ни о чем. Теперь ему было все равно, все потеряло цену,в одну секунду стало бессмысленным, не имеющим значения: и обмороженныйразведчик, и пленный немец, и ночь после боя, и холод, и воронка перед балкой -все стало чудовищной, нечеловеческой несправедливостью, нужной лишь для того,чтобы случилось это…