Люди Кода - Павел Амнуэль

— Спасибо тебе, добрый человек, — подумал Хаим, по привычке посылая мысль широким веером, чтобы она стала слышна и тем, кто следил за казнью, стоя на соседнем холме. — Доброе дело угодно Творцу…

Хаим склонил голову на плечо и посмотрел на разбойника, висевшего на соседнем кресте. Тот был мертв уже почти час, но душа все еще не покинула тело, Хаим ощущал слабое движение — не мыслей, собственно, но каких-то подсознательных импульсов. Хаиму был интересен этот процесс — нематериальные сфирот брали верх над материальной сутью жизни. Процесс казался Хаиму противоестественным, за многие годы он так и не понял причины, ему всегда казалось, что материальные измерения и нематериальные сфирот едины настолько, насколько вообще может быть единым мироздание. Почему же смерть становится мукой — не для него, конечно, человека Кода, но для любого смертного в этом мире? Он хотел решить эту проблему сам, прежде, чем его найдут отец или мать.

Павел, ученик, мешал размышлять, вторгаясь в мысли своим непрерывным стоном, будто его, а не Учителя, прибили к кресту, как какого-то вшивого разбойника. Он не понимает. Почему даже самые умные люди не понимают простых истин?

Соответствие наказания и преступления. Око за око. Так говорит Тора, так и он сам говорил и думал, будучи ребенком и следуя мыслями своими за отцом и матерью, ничего не понимавшими в древнем учении, кроме тех интерпретаций, что вбивались им в сознание служителями Храма.

Око за око. Истинно так, но верно ли рассуждение, что, если ударил тебя злодей, то нужно и его ударить, чтобы ощутил он на себе собственное зло? Справедливо ли — отвечать на зло злом, и лишь на добро отвечать добром? Нет, ибо в этом случае зло неисправимо — нельзя сделать добро из зла, если отвечать злом на зло. А добром не приумножить добра, как не станет больше красного цвета, если перекрашивать новыми красками красные полотна.

Он говорил ученикам: делайте добро из зла, и следовательно, отвечайте добром на зло, причиненное вам. Не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.

Не поняли. Не приняли. Один лишь Иуда воспринял тайную мысль Учителя, да и то лишь верхний слой, поверхность. Поступил, как умел, и — наказан. Око за око. Понтий Пилат, прокуратор Иудеи, человек с нечистыми мыслями, но умный и прозорливый, — он понял и потому сказал, усмехаясь, когда Хаим смиренно поведал ему историю своей (а по сути — чужой) жизни:

— Кого ты хочешь обмануть, еврей? Меня? Я таких насмотрелся. Проповедников вшивых. Я могу отпустить тебя, как отпускал перед тобой многих. И о тебе забудут, не успеют начаться дожди. Сотни пойдут за тобой, а тысячи проследят равнодушным взглядом и отвернутся. Но я могу сделать для тебя то, чего никто из твоих учеников не поймет, да и ты сам — вряд ли. Не настолько ты умен, еврей. Я могу…

Он запнулся на мгновение, взгляд его зацепился за солнечный блик, трепетавший у самых его ног — сквозь крону дерева пробирался луч, то застревая в ветвях, то проскальзывая между ними. Хаиму ясны были мысли этого человека, медленные мысли, куда более медленные, чем время, отпущенное ему для жизни. Мысли были верными в основе своей, но Пилат сомневался, брать на себя грех он не хотел, в еврейского Бога не верил, но и Юпитер Капитолийский осудил бы его, если…

Хаим только чуть подправил направление мыслей этого человека. По сути они хотели одного и того же.

— Эх… — сказал Пилат, массируя правой рукой затекшее колено. — Я могу отпустить тебя, еврей, но ты мне этого вовек не простишь, верно я тебя понимаю? Ты ведь знаешь — помнят и уважают мучеников. Словесный блуд переживает того, кто изрекает глупости, лишь тогда, если… Я прав? Разбойника, убийцу — зачем казнят? Чтобы наказать зло? Нет. Чтобы помнили. Чтобы всегда помнили, каково это — убивать. Иди, я отпускаю тебя.

Он отвернулся, а Хаим, почувствовав, как неожиданно пересохло у него во рту, продолжал стоять, хмуро глядя на прокуратора и зная, что произойдет минуту спустя.

Минута миновала подобно хромому старику, бредущему в пыли.

Пилат, кряхтя, поднялся с ложа и будто только теперь увидел, что еврей по-прежнему стоит перед ним.

— Ну, — буркнул он. — Я был прав, верно? Ты сказал людям все, что мог, и теперь, чтобы они это запомнили, нужно, чтобы я помог тебе уйти… Ох-хо-хо. А что я могу? Послать тебя на крест? Нужно мне это?

Он стоял теперь перед Хаимом — глаза в глаза.

— Как, ты сказал, тебя зовут? — спросил Пилат.

— Иешуа, господин. Иешуа из Назарета, сын Марии и Иосифа.

— Как это ты говорил, Иешуа? Блаженны милостивые, да?

Он хлопнул в ладоши и, когда приблизился начальник стражи, сказал:

— Виновен в подстрекательстве. Но не мне решать — это дело Синедриона. Если хотят — пусть побьют его камнями.

Впрочем, оба знали: Иешуа ждет крест…

Тело умирало, как ни старался Хаим поддержать жизненные силы с помощью нематериальных сфирот, с помощью духа и воли, как говорил он сам. Дух — слабый помощник против заражения крови. Впрочем, в отличие от всех людей, стоявших у подножия Голгофы и глядевших на муки человека, якобы пришедшего спасти народ иудейский, Хаим прекрасно понимал, что, уйдя сейчас, достигнет, в лучшем случае, лишь одной из поставленных целей.

Ученики запомнят слова Учителя, люди запомнят явленные им чудеса — это так. И в будущем, может быть, именно эти, невозможные в материальном мире, явления, более даже, чем его проповеди, которые могут и затеряться в веках, укажут матери и отцу, Андрею и остальным людям Кода место в пространстве— времени, где следует искать Хаима. Если им не помогает интуиция, пусть пользуются знанием.

Хаим хотел, чтобы его нашли. Он хотел вернуться — не просто в мир, но в мир, где он был бы не один. В свои тридцать три года он так и остался шестилетним мальчишкой, в поступках его многое шло от игр, недоигранных с Андреем и даже с соседским Аликом из квартала Ир-ганим.

Хаиму неожиданно стало холодно, тело начал бить озноб, он чувствовал, что жара постепенно спадает, солнце стояло уже совсем низко над горизонтом, но холод шел изнутри, будто где— то в области сердца открылся колодец в тупую бесконечность, и оттуда поднимался, разливаясь через край и заполняя кровью сосуды, отчаянный мороз, которому не было предела.

Смерть.

Только ли?

Оттуда же, из глубины открывшегося колодца, поднимались, будто легкие пары из охлажденного сосуда, странные звуки, которые никак не могли сложиться в осмысленную фразу, хотя и являлись, без сомнения, ее составляющими:

— Ха… где… отзо…

— Отец мой небесный, — шептали губы умиравшего на кресте сына Мессии, и все слышали этот громкий шепот, а в воображении Павла слова Учителя соединялись с собственными мыслями, и рождалась молитва, которую он бормотал с доходившим до безумия усердием, пугая стоявших рядом евреев.