Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

– Ничего, – сказал, – подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.

– Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?

– Стою… Проследить надо, чтоб все вышли.

Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то ещё поругивался, отводил душу, – но поднимались, как на выметку.

В кап вылез дрифтер – с помятой рожей. Стоял, ёжился, грел руки под мышками, а варежки зажал между колен.

– Всё, дриф, – сказал я ему. – Труба твоему сизалю.

Он спросил равнодушно:

– Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?

– А что он их – удержит?

– Подобрали бы… Если живы будем.

– Где? На скалах?

Вылез в кап бондарь.

– Слыхал? – дрифтер его спросил. – Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.

Бондарь покосился на меня со злобой. Ещё он после свалки не остыл.

– Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачки не понесу, не жди. – Потом увидел моё растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: – Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!

Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.

– Вот дьявол-то паршивый, – сказал с удивлением, – нашёл же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.

– Сейчас «дед» цэу даст, – сказал дрифтер.

– А что нам «дед», сами не сладим? – Боцман приложил ладони ко рту. – Эй, на мостике! Питание на брашпиль!

Из рубки донеслось:

– Получи питание…

И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание.

Брашпиль еле тянул, двух якорей не потянул сразу, да и по одному едва-едва.

– Свисла машинёнка, – сказал дрифтер. – Так только кота тащить. Ох, до чего ж надоел мне этот пароход! – Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.

– Боцман! – позвал «дед». – Ты парус-то – помнишь, где у тебя?

– В форпике[64], где ж ему быть?

«Дед» заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.

– Погоди ты, – боцман не вынес. – Ты в моё-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечёт.

Он сам его отдраил, а мы – кто присел на корточки, кто лёг на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.

– Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!

«Дед» просунул в люк руку с фонарём. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.

– Да он же у тебя!

– Ну! Так ты думаешь – я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…

Дрифтер заорал:

– Да тащи! Тут разберёмся!

– Разберёшься ты… Вот, нашёл! – Протиснул сложенную парусину в люк. – Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.

Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и всё-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам ещё несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли. А боцман всё держался за свой угол.

– Держу, держу, ребятки! Главное – фаловый не потерять.

Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжёлыми складками и покрывалась снегом, покуда он её привязывал к грота-фалу.

Из рубки кричали:

– Боцман! Что там с парусом? Есть парус?

– Щас будет!

Он подпрыгнул и повис на фале, с ним ещё двое повисли, и парусина – намокшая, тяжёлая тряпища – дёрнулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину[65] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое ещё и ещё перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дёргаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был – как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо – косой дугой, латы на нём затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а – парус, парус, белое крыло над чёрной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали ещё этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали – ещё, быть может, не всё потеряно, ещё мы выберемся, увидим берег.

«Дед» послюнил палец – хотя зачем его было слюнить? – поднял кверху, сказал:

– Полный бакштаг левого галса!

Я увидел его лицо под капюшоном – всё в морщинах и молодое.

– Боцман! Спасибо тебе за парус!

– Да кой-чего смыслим! – боцман ему ответил. – Не совсем по жопу деревянные.

– Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.

2

Помпа была там же, где мы её и бросили – в узкости, под фальшбортом, – только ещё снегом засыпана и завалена брезентом – с брашпиля. Вон его куда занесло.

Вчетвером – Шурка ещё, Алик и Васька Буров – мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достаёт до воды!

– А хрен с ним, не достаёт! – сказал Шурка. – Сейчас сделаем, чтоб доставал. Вниз её, сволочь, смайнаем. – Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.

– Нелогично, – сказал Алик. – Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа – тот же крокодил.

– Тащи, крокодил!

– Да чего ты хочешь? – я спросил.

– Чего, чего! На верстак поставим, всё же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.

Стащили на верстак. Я на одном плече стал, Шурка на другом, а Васька Буров внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.

– Качаем! – Шурка обрадовался. – Ну, как там, салага, не достаёт?

– Прелестно! – Алик ответил сверху. – Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. – Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.

Очень это нам понравилось. Хоть и расплёскивалась половина. Алик смеялся:

– Малая механизация!

– Растёт салага, – сказал Шурка. – Такой умный стал – прямо дельфин.