Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

Сам себе закатил оплеуху, от сердца, даже в ушах зазвенело: придурок, шарманку смени! Снилось, не снилось, какая разница. Как говорил мой волшебный профессор с изнанки реальности: «Если есть выбор между мифом и его отсутствием, выбирай миф». Не вопрос, выбираю. Сам же сдохну, если не буду верить, что всё это было и продолжается, есть. Предположим, я псих, поверивший в собственный бред – ну и что я теряю? Зато обретаю весь мир. И, вероятно, коньки в придачу, с очень острыми лезвиями, как мечи, драться можно и горло себе перерезать, если битва проиграна, полезная штука в хозяйстве – коньки… И потом, я же действительно псих, кто ещё? Это ни разу не новость, давно бы сидел взаперти с диагнозом, если бы сейчас, как при Советах можно было насильно сдать человека в дурдом. Но теперь, слава богу, всем похрен. Никто тебя до утраты бессмертной души не залечит, если сам в минуту слабости за облегчением участи не придёшь.

* * *

Встал с постели, пошёл к плите. Шатался, как пьяный, не столько от слабости, сколько от упоительного ощущения – я море, на мне поднимается шторм. Но ничего, с похмелья и не такое бывало. И будет ещё не раз… Эй, стоп, не будет, с этим делом придётся завязывать. Знаю я себя-человека. Крышу мгновенно срывает. Ничего крепче кофе не следует пить в него.

Открыл банку, где держал кофе, понюхал, скривился: давно от такого отвык. Мрачно подумал: ну да, откуда бы у меня в девяносто шестом взялась Эфиопия? Рано ещё. Чего-то хотя бы более-менее сносного ещё лет десять, как минимум, ждать. Тем более в какой-то нелепой несбывшейся вероятности, где нет даже самого жизненно необходимого – Стефана и всех нас.

Но всё равно, куда деваться, налил в джезву воду, поставил её на плиту. Нашёл кардамон, чёрный перец и бумажный пакет с сухими розовыми бутонами, вспомнил: да, точно, мне тогда нравился кофе с розами, кто-то из девчонок меня научил. Рассказали, что в Йемене – или не в Йемене? – где-нибудь в тех краях варят кофе на розовой воде с чёрным перцем. Я впечатлился, стал настаивать воду для кофе на розах, рвал лепестки и кидал в кувшин, а потом в чайной лавке появились в продаже сухие бутоны, и совсем хорошо стали жить. Розы добавляют в кофе отчётливую кислинку, и получается как бы пророчество, обещание грядущей лёгкой обжарки и разных интересных африканских сортов. По тем временам идея была гениальная… по этим, по нынешним временам.

Налил кофе в кружку, попробовал и изумился: похоже, я и правда варю его лучше всех в мире. Всегда был уверен, что просто для смеху хвастаюсь, а выходит, не врал. Только гений мог вытянуть чудовищную обжарку до средней Кении из «Тэйст Мэпа»[28]. Интересно, в этой сраной несбывшейся вероятности тоже когда-нибудь будет «Тэйст Мэп»?

Оборвал себя резко, как постороннего: не «сраной». Чтобы я больше такого не слышал, даже как случайную мысль. Отличная вероятность, раз я теперь тут. А не отличная, значит станет отличная, заткнись, не канючь. На мир, в котором живёшь, можно сколько угодно сердиться, ругаться, скандалить, требовать своего, пытаться его переделать, сопротивляться, лезть с кулаками и ставить условия, но при этом – любить. Сделанное без любви не впрок, не считается. Я сам без любви не считаюсь. Это буду уже не я, а нежить какая-то, морок угрёбищный, настоящий я полон любви.

Сам удивился своей реакции, но и обрадовался. Это было совсем не похоже на прежнего человека, каким он себя запомнил. Зато очень похоже на него самого.

Допил кофе, оделся, посмеиваясь над собственным гардеробом, шикарным долгополым пальто по цене крыла самолёта и пляжного кроя панамой в мухоморах, зато на меху – ну слава богу, в этой несбывшейся вероятности я такой же дурковатый пижон. Вышел из дома и изумился тому, как тепло[29]. Навскидку, плюс десять, скорей даже больше. И сухо, и небо ясное, в ближайшее время явно дождь не пойдёт. Фантастика для балтийского ноября. Невольно подумал: как будто я погоду у Нёхиси в карты выиграл. И ведь выиграл! Легче лёгкого выиграть у того, кого нет.

На прогулку, даже короткую, у него пока не было сил. Но плевать он хотел на силы: надо будет, появятся. Где-нибудь да возьму. В самом худшем случае, получу новый опыт – трезвым валяться в канаве. Я и пьяным-то отродясь не валялся, надо когда-нибудь начинать. В общем, «нет сил» – совершенно не повод откладывать встречу, ради которой весь этот ужас, он же невозможное чудо; короче, ради которой – всё.

Самое главное, что он помнил из объяснений туманной женщины, Воплощённого, мать её, Трындеца, Последнего Стража Порога – в этой несбывшейся, но единственной для меня вероятности город живёт без Стефана. Без обетованной волшебной участи. И не хочет так жить. Что понятно, – думал он, пока шёл вдоль реки, – я и сам не хотел бы. То есть вот уже прямо сейчас не особо хочу. Но придётся. Нам обоим обязательно надо жить.

Через мост перебрался к подножью холма, на котором Бернардинское кладбище, снизу его окружает забор. Вспомнил, что в конце тропы должна быть калитка, но не стал заморачиваться, перелез, да и всё. Вскарабкался по крутому склону наверх, где могилы такие старые, что их уже невозможно считать могилами, просто культурная ценность, памятники старины. Кладбище, на самом деле, не древнее, всего-то девятнадцатый век. Но ощущение от него совершенно как от римских развалин, где одновременно понимаешь противоположные вещи: время – неумолимая, страшная сила, и – никакого времени нет. В любом случае, кладбище – отличное место для первой встречи двух несостоявшихся мертвецов.

Лёг на одно из надгробий, где надписи были стёрты, ни имени, ни фамилии – мне как раз подойдёт – скрестил руки, как покойникам складывают. Всю жизнь был шутом гороховым и не собирался это менять. Сказал вслух, негромко, но очень отчётливо:

– Дорогой город Вильнюс, обрати, пожалуйста, внимание на меня. Я, понимаешь, так вышло, посланец волшебного мира. Пришёл к тебе слабый, сонный и в человеческой шкуре – ну извини, какой есть. Карма у тебя, похоже, не очень-то. Маловато старушек через дорогу переводил. Ещё небось и головы им по пути откусывал. Ну вот, допрыгался, я – твоя горькая доля, и я уже здесь!

Увлечённо гнал, по спасительной старой привычке в любых непонятных обстоятельствах веселиться, чтобы непонятные обстоятельства сильно много о себе не воображали, понимали, что тут есть кому их одолеть. В общем, неважно. Что-то он говорил, ощущая, как – даже не тело, скорее его прежняя невесомая, теперь невозможная тень – дрожит от непривычного, а всё-таки знакомого чувства. Когда-то так уже было, – думал он, и вдруг понял, что происходит. Это же город смеётся – над ним и вместе с ним.

Так обрадовался, словно всё уже получилось, все кошмарные подвиги совершены, можно выдохнуть и просто жить.