Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 3 - Макс Фрай

Ну собственно, всё, не всё, но главное получилось, чувак меня явно признал своим, – думал он, физически ощущая заинтересованное внимание города, и это было почти так же здорово, как заходить в кабак Тони, или с Нёхиси по крышам гулять.

Сказал вслух, глядя в ясное звёздное небо: если захочешь, ты про меня всю правду узнаешь, как про всех своих горожан. Волшебный посланец из меня сейчас очень так себе, в человеческом состоянии я не умею почти ни хрена. Зато я совершенно точно не скучный. Про меня интересно всё знать. Ты теперь дружи со мною, пожалуйста. Я, понимаешь, балованный. Привык к хорошей компании – чтобы вокруг крутились духи, шаманы, призраки, оборотни и всемогущие божества. Затоскую без них. Но если дружить с тобой, то нормально. Ты крутой и волшебный. Сам тот ещё дух и оборотень. Единственный в мире настоящий город-колдун.

Город слушал его внимательно. И верил каждому слову. Ну, это как раз понятно, он же действительно всех своих жителей видит насквозь.

Глаза закрывались сами, он совершенно выдохся, словно не просто все силы, а саму свою жизнь вложил в диалог. Но прежде чем то ли заснуть, то ли грохнуться в обморок, пообещал, едва шевеля губами и языком: мы с тобой тут такое устроим, ты не поверишь. Да я сам не поверю. Никто!

Лежал на безымянной могиле, то ли спал, то ли просто не жил, видел во сне, или всё-таки наяву сквозь ставшие прозрачными веки, как к нему приближается туманное существо, огромное, ростом до неба, с многоруким двуногим, почти человеческим по очертаниям телом и головой то ли волчьей, то ли собачьей, с нахальной ласковой мордой и такой довольной улыбкой, словно пёс только что самолично взломал холодильник и уничтожил трёхдневный запас еды. Думал медленно, почти по слогам, как первоклассники вслух читают: это, что ли, наш город так выглядит, когда хочет быть не суммой улиц, домов и парков, а отдельным, самостоятельным существом? Никогда он мне таким не показывался. И Стефан ничего подобного не говорил. Или у города на каждый случай своё обличье, как у меня гардероб? Может, он тоже пижон? И любит разнообразие? Наверняка, ну а как.

Думал внятно и адресно, чтобы город его услышал: ёлки, да ты ещё и прекрасный, как делириум праведника! Самый красивый в мире чувак.

И то ли правда слышал ушами, то ли чувствовал и додумывал, то ли просто сам себе говорил, как дети, играя, говорят за мишек и кукол: здорово получилось, что ты не только посланец волшебного мира, но и художник! Это я из-за тебя стал красивым. И волшебным, как было предсказано. Оттого, что ты на меня посмотрел!

И ещё: ты меня нарисуешь? Чтобы теперь, когда я такой красивый, что сам в себя влюблён по уши, это увидел весь мир!

И ещё: у тебя шапка такая отличная! Подари мне её, пожалуйста. Или хотя бы дай поносить.

И ещё: не надо тебе спать на кладбище. Здесь все мёртвые, а ты живой. Я всегда хотел попробовать, как это – переставлять человека с места на место. Раньше не получалось, но теперь-то я стал волшебным. Хочешь, прямо сейчас попробуем переставить тебя домой?

* * *

Проснулся действительно не на кладбище, а дома, в своей постели, утром, не утром, короче, при сизом густом перламутровом свете, который в наших краях в ноябре заменяет дневной. Лежал на спине поверх одеяла, в застёгнутом на все пуговицы пальто. Первым делом обшарил память, как проснувшись неведомо где после пьянки, обшариваешь карманы – всё на месте? Ничего не пропало? Ключи, телефон, кошелёк?

Воспоминания по-прежнему оставались на месте, если не все, то почти. И о чудесных весёлых годах, которых теперь, получается, не было, но всё-таки были, то есть, только они и были; морок, – напомнил он себе, – это то, что происходит сейчас. И о предшествовавшей им человеческой жизни, которая, видимо, теперь продолжается, как ни в чём не бывало, с той точки, в которой когда-то оборвалась. И о прекрасной туманной женщине, Последнем Страже Порога, которая, судя по тому, какой я счастливый и вштыренный, несмотря на страшные обстоятельства, по-прежнему где-то рядом сейчас. И о том, как лежал на кладбище, а город мерещился песьеглавцем и говорил человеческим голосом, или не человеческим, но всё равно понятным: «Здорово получилось, что ты художник!» И шапку просил поносить.

Подумал: ладно, значит снова стану художником. Ну, раз ему надо. Мне собственно тоже. А чем ещё мне здесь заниматься? Единственное человеческое занятие, по которому я соскучился. Буквально рычал же от страсти, когда ангелов с Жанной лепил.

ноябрь 2020 года

Стефан просыпается в половине четвёртого то ли ночи, то ли утра; ай, да ночи, конечно, в ноябре у нас ночь примерно всегда.

Стефан просыпается от ощущения, что из него вынули сердце, грубо, без надлежащего ритуала, лишь бы хоть как-то убить, но он всё равно почему-то выжил, и это немедленно надо исправить – или сердце вернуть на место, или меня пристрелить, – думает Стефан, открывая глаза. Перед глазами окно, за окном целиком закрытое тучами небо, в небе сияет одна-единственная звезда.

Стефан пока спросонок не понимает, что означает это странное ощущение, будто из него без спросу вынули сердце; Стефан, конечно же, знает всё.

Стефан встаёт, выходит из дома, прямо в домашних штанах и тонкой футболке, в которых спал. Он не чувствует холода, он сейчас вообще ничего не чувствует, только отсутствие сердца и вечное море, которое, вопреки здравому смыслу, продолжает качать его в своих счастливых волнах.

Стефан выходит из дома на улицу, в город, к городу. Сразу, без предисловий спрашивает:

– И у тебя?

Город бросается к Стефану, как потерявшаяся собака, обнимает его всем собой. Радуется: ну хоть ты у меня на месте! И одновременно кричит всему миру сразу: так не бывает, отдайте, нельзя, я не могу, не хочу, не согласен, верните его сейчас же сюда!

– Вот именно, – соглашается Стефан. И вспомнив наконец, кто тут старший, твёрдо говорит: – Ничего, разберёмся. Вернём пропажу. Никуда он от нас не денется. Я его не то что какой-то дурацкой смерти, а даже ему самому не отдам.

* * *

Четыре часа спустя, то есть примерно в половине восьмого того, что у нас в ноябре считается утром, Стефан, похожий сейчас со стороны на спортсмена-любителя, который попал в большую беду, потому что штаны промокли, а на футболке после наспех проведённого поискового ритуала осталась кровь, толкает хлипкую дверь с полустёртой, явно давно неактуальной табличкой «Бюро переводов» и входит в кафе.

– Ага, вы есть. Ладно, так уже легче, – говорит он с порога, и Тони ему отвечает, пожалуй даже слишком бодро для раннего утра:

– Мы ещё как есть!

Он стоит у плиты и что-то так яростно перемешивает в кастрюле, словно получил заказ породить к обеду свеженькую Вальгаллу, и у него как раз начала закипать густая первоматерия, перемешанная с «Каролинским жнецом»[30].