Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

которого нет ни в Царском, ни в Петергофе, ни в Останкине, ни в Кускове.

Там другой XVIII век, с некоторой «суетой» и тщеславием.

Нас встретила хозяйка, стоящая посередине комнаты против окон. Высокая, суховатая женщина с чуть-чуть приподнятыми плечами. Она долго сохраняла тот внешний облик, который запечатлен на портретах Ю. Анненкова и Н. Альтмана, правда, без того «духовного», что явно исходило от облика поэтессы. Римлянка, испанка, образ, который легко можно обыграть в искусстве, гримерно-сценический явственный образ! Он хорошо ложится «в графику».

К сожалению, впечатления чего-то мягкого и задумчивого, чего-то очень русского, даже, может быть, «романсно-русского» — ее портретистам ни почувствовать, ни передать в рисунке не удалось…

Конечно, была и римлянка, если живое лицо остановить, пригвоздить к стенке и холодно начать рассматривать и копировать, как лист растения для ботанического альбома.

Но в реальной жизни, когда поэтесса движется, смотрит на вас, дает себя увидеть в разных естественных поворотах, продиктованных вседневной жизнью, этот «портретный» образ исчезает и нет этого «чужестранного», а чувствуется что-то милое и родное.

И вот всё это «je ne sais quoi» удивительно передает фотография, имеющаяся у меня с дарственной надписью поэтессы.

Это — изумительное фото… На нем «лик» ее точно вторит какой-то русской песне, и где она совсем не «римская камея» и не лакированная кукла Альтмана, и в ее облике так много чего-то непередаваемого, невыразимо русского, что это фото уже оказалось настоящей драгоценностью по тем психическим токам, которые от нее исходят.

Это фото имеется также в Доме Пушкина на набережной Макарова. Для России счастье, что есть это фото. Посмотрите!

Эх! Кабы такое фото осталось после Пушкина!

Опять возвращаюсь к 1959 году, к тому дню, когда я рисовал ее сангиной…

Образ ее был уже не тот. Я не сразу «узнал» «в первый мой взгляд», что это «Она», когда вошел в комнату! Только рост, а не фигура, и всё тот же голос, почти девический, был «тот».

— Что я буду делать с этим «зобом»? — сразу подумал я. — Разве имеет право Анна Ахматова иметь зоб? Поди-ка, поконкурируй теперь с Анненковым, который рисовал ее, когда ей было 28 лет, а Альтман, когда ей было 24 или 25!!!

С каким-то, как мне показалось, замиранием сердца она стала позировать! Я умилился… Так честно, так преданно… Проскользнуло в этом какое-то чувство женщины… в ее отношении к мужчине! Мне никто так не позировал! Сколько ломак среди писателей!

Я быстро сделал ее портрет сангиной. Не быстро, а молниеносно!.. (Латур! Как вы себя «там» чувствуете?) Сангина довольно подлый материал, он обнаруживает всё, что у тебя есть «на самом деле». Этот материал, когда им «заделывается» рисунок, показывает, что ты примерный «хороший» ученик! Настоящую же жизнь сангине придает подлинный артист!

Каким-то образом — я этого совсем не ожидал, — «что-то» дошло до Анны Андреевны, когда она взглянула на мою работу, и она сказала:

— Ах! Какой красивый рисунок!

Ведь ее вкус так был испорчен разными «модернами» и даже хуже: «антиантичностью». «Вы не догадывались, Анна Андреевна, что на русские деньги это — антипушкинство!»

И сразу: «Я не люблю этот свой портрет, сделанный Альтманом!»

Я был удивлен этой ее фразой! Как?! Ведь «все же так в него поверили» (разумеется, не я), что увидели поэтессу «через этот портрет».

Искусство не очень высокое изнасиловало жизнь, душу!..

Как жаль, что я не сделал тогда «допроса» на эту тему. Теперь любопытно было бы! Но я ведь тогда не знал, что судьба предназначит мне несколько шаткую роль мемуариста. Я им стал уже через два года.

— Раньше я поддалась общему настроению, но теперь я увидала в нем «нечто», что толкнуло меня на «нелюбовь» к нему!..

Больше она ничего не сказала! Она боялась, что я подчеркну ее старость. Женщина есть женщина!.. Но я был джентльменом и не бил лежачего!

Римлянка и даже королева чувствовалась больше, чем раньше, но «это» в чем-то внутреннем… В величавой гордости от пережитого прошлого!

В Париже, когда ее встретили бывшие друзья по Петербургу-Петрограду, всем пришло в голову: «Королева!»

Мы познакомились. На нее не произвел никакого «недоуменного» впечатления мой приход. Очевидно, некоторая «светскость», некоторая «петербуржскость», которые сидели в ней, были прослоены богемностью «бродячей собаки»!

Мы сели за стол красного дерева 20—30-х годов, конечно, не XX века! Диван того же стиля. Стол, диван и кресло стояли в уголку сразу налево от двери и этим давался простор и воздух комнате. Над диваном висело довольно большое полотно Судейкина (оно воспроизводилось в «Аполлоне») — «Прогулка на мельницу».

Особая, несколько жеманная живопись с «сюсюком», с подражанием вышивкам бисером… С рыхлыми кукольными фигурками провинциальных фарфоровых заводов, на которые возникла мода в эпоху между двух революций!

Я не могу назвать эту живопись отзвуком искусства XVIII века. Куда уж там! Фигурки Сакса и Севра сделаны отменными артистами с изумительным чувством формы!

А живопись Ватто, Фрагонара, Грёза и Шардена, — о ней и говорить неуместно, смотря на Судейкина!

Это было специальное петербургское эстетное искусство. Им умилялись, им восхищались, оно пришлось кстати людям, не изощренным в