Вчера, позавчера… - Владимир Алексеевич Милашевский

искусстве. Не изощренным в искусстве живописи, но изощренным в усладах жизни! В таком искусстве всё «хорошо». Мода-властительница прощает все недостатки, все неловкости, все неумелости и все глупости!

Искусство, продиктованное модой, — счастливое искусство!

«Знатоки» заражают друзей и знакомых своим восхищением, как гриппом.

Однако уже в двадцатом году всё, что выглядело раньше «изумительным», для человека, над которым разразились все «грозы и бури» нового дня человечества, — вся эта сладкая труха оказалась никчемной стряпней!

Но я сидел в обществе людей, мимо которых не летели пули и не бегали около лица, накрытого шинелью, земляные крысы! «Питерцы» пребывали все еще в какой-то бонбоньерке!

Я был человеком из другого мира! Потом всё это сгладилось. Некие дальнейшие дуновения эпохи всё выравняли в нас.

Но в двадцатом году, в августе, человек в пиджаке с галстуком бабочкой и человек в гимнастерке защитного цвета сильно отличались друг от друга не только костюмами.

Время не останавливалось… Шло дальше.

Уже в зиму 1920–1921 года и Кузмин и Ахматова написали стихи, далекие от сладостей Судейкина и Сомова. Появились другие ритмы, тяжелые и грозные.

Мы сидели за столом, выпили по чашечке чая. Чайник согревался под петухом, сделанным изящнейшей рукой чудесницы Ольги Афанасьевны Глебовой-Судейкиной.

Чем угощала нас Анна Андреевна? Не помню!

Вероятно, как и все дамы тогда, угощала самодельными коржиками из «тайно доставаемой» муки. Ну, конечно, они не были обсыпаны «толченой печенью Черного Ворона», как у Ремизова.

Анна Андреевна до этой виртуозности не доходила.

— Вы что-нибудь писали за последнее время, Михаил Алексеевич? — спросила хозяйка.

— Да кое-что… Стихов мало, больше пишу прозу!

— Прелестные рисунки для Калиостро сделал Добужинский!.. Такая изящная книжка…

— Да! Очень хорошо… Чуть-чуть суховато… Мало воздуха, влажности, я так чувствую свой стиль и своих героев… Мне нужно было привыкнуть к их несколько лощеному изяществу. Может быть, нет пряности, «ядрености» русского XVIII века.

— Я говорю о русских сценах… Потемкин… Васька Желугин… Это о персонажах… Но что касается виньеток с масонскими символами… То я не знаю в этой области ничего более острого в смысле выдумки, неожиданной фантазии, изощренной комбинации линий, пятен! Диковинные мотивы, равные блестящим находкам в музыке великих композиторов «добетховенского» периода! Точно ветер «с того света» колышет пламя свечей, врывается оттуда, — и делается страшно! Это какой-то звездный час нашей графики!

— А какой интеллектуализм! Очень жаль будет, если он исчезнет из русской графики. И останется одно «рукомесло», — сказал Юркун.

— Ветер с того света… достигнутый какими-то черточками, нажимами пера, — мечтательно сказала Ахматова. — Вы должны быть счастливы, Михаил Алексеевич!.. Ах, если бы и для меня… когда-нибудь… кто-нибудь… Не думайте, что в моей поэзии так всё конкретно… А вдруг да и у меня в стихах раздадутся «шаги командора»! Но бросим эту тему… Что вы пишете в прозе?

— О! Это трудно объяснить… У меня перекрещиваются эпохи самым фантастическим образом… Однако стержнем, пронизывающим и скрепляющим все главы и эти прыжки из одной эпохи в другую, — это человеческая душа. Ведь в Риме эпохи Нерона и среди купцов Нижнего Новгорода, богатеющих на ярмарке в эпоху Александра III, могут существовать лица с одинаковыми душами, с одинаковыми поступками, продиктованными чем-то внутренним…

— Ах, как это интересно!.. Ну, а стихи? Стихи?

— Анна Андреевна, я не люблю читать в такую хорошую погоду. Как свет льется через липы к вам в комнату! Право, не стоит… Вот вы нам что-либо прочтите…

— О! Я тоже не люблю читать стихи в хорошую погоду!

Она засмеялась немного беззвучным смехом! Голос ее шел как-то из самого нутра! Точно из-за какой-то приглушающей завесы. Задушевный голос!

«Задушевное слово» — детский журнал эпохи моего детства. Не яркий голос, но запоминающийся навсегда. Та, на портрете, вероятно, говорит колким и резким голосом со свистящими нотками.

— Как идет дело с вашим романом об американской миллионерше? — обратилась Анна Андреевна к Юркуну.

Юрочка каким-то мечтательным голосом в растяжку стал объяснять, что «роман идет»…

— Все мои герои видят сны, очень реальные… И будущему моему читателю, возможно, трудно будет разобраться, где явь, где сон… Но я не хочу всё делать ясным, нарочно вырабатываю стиль как бы с тусклым освещением. Ну, если хотите, подальше от Куприна и Иеронима Ясинского. Это уж реалисты такие, что потом пахнет.

— Но, Юрочка, вы увлеклись немного! Анна Андреевна — дама! — сказал Кузмин.

Юрочка сделал жест некоторого извинения, подсел на кресле и продолжал:

— Мое последнее увлечение — это художник Сёра. Его фигуры реальны, и в то же время это видение сна! Его «Воскресная прогулка на острове Гранд-Жат»! Та дама, которая ведет обезьянку, ее можно увидеть во сне! А цирк! Что-то новое в самом прикосновении к материалу искусства. Ах, если бы удалось в слове, в стиле прозы что-то похожее на живопись Сёра! Не все же сверяются с действительностью. Правда, тут легко можно упасть в «неискусство».

— Вы нам прочтете что-нибудь?

Юрочка уже полез в свой боковой карман пиджака, сильно оттопыренный от объемной рукописи, но Михаил Алексеевич внезапно встрепенулся: