Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

друзья и родственники признавали, что «Уинстон постарел». Также он все больше стал подвержен заболеваниям, пробивавшим перегруженную нагрузками броню. Еще до своего отъезда из Лондона в Каир он почувствовал недомогание. Кризис произошел через неделю после завершения Тегеранской конференции, у Черчилля поднялась температура и началось воспаление легких. Моран боялся, что его пациент стал жертвой вирулентного штамма гриппа, который за неделю унес жизни больше тысячи британцев. Болезнь Черчилля протекала тяжело. Ситуацию усугубляло то, что из Тегерана Черчилль отправился в Северную Африку и какое-то время переносил болезнь на ногах. Слег он в Карфагене, куда из Лондона в срочном порядке была вызвана его супруга. Особую обеспокоенность Морана вызвало негативное влияние пневмонии на работу сердца. Эти опасения не были беспочвенны: за время болезни у Черчилля случилось два приступа, каждый из которых мог стоить ему жизни. Понимая, что он балансирует между жизнью и смертью, наш герой признался сопровождавшей его дочери Саре: «Если я умру, не переживай – война выиграна»{360}. Но Черчилль не умер, в очередной раз его организм продемонстрировал чудеса выживаемости. Почувствовав себя лучше, британский премьер вернулся к сигарам и работе. Врачи возмущенно разводили руками, но, возможно, именно эта преданность делу (и привычкам) и являлась той спасительной соломинкой, которая смогла вытащить Черчилля из трясины депрессии и болезни. Он вернулся в Лондон 18 января. Его не было в столице 67 дней.

В то время как в первые месяцы 1944 года шла активная подготовка к «Оверлорду», Черчилль продолжал жить Средиземноморской стратегией и развитием успеха в Италии. 22 января началась высадка в Анцио – операция «Галька» (Shingle). Спустя несколько дней стало очевидно, что цель с быстрым продвижением на север не достигнута, войска так и остались сидеть на прибрежной гальке (символично названию операции). «Мы надеялись высадить дикого кота, который выпустит немцам кишки, а вместо этого вытащили на берег кита, чей хвост еще плещется в море», – заявил Черчилль начальникам штабов в конце месяца. Медленное продвижение в Италии стоило британскому премьеру много нервов и сил, лишь усугубляя и без того мрачное расположение духа. Обычно неунывающий политик стал жаловаться на людей и мироздание. В беседе с личным секретарем Колвиллом он назвал планету «пыльным, ничтожным шаром», добавив: «Люди ведут себя настолько мерзко, что просто не заслуживают жить»{361}.

Несмотря на возраст и накопившуюся усталость, Черчилль не сбавлял обороты и продолжал брать на себя дополнительные нагрузки. В апреле из-за болезни Идена он отправил министра в отпуск и принял на себя курирование внешнеполитического ведомства, фактически совмещая одновременно три поста: премьер-министра, министра обороны и главы Форин-офиса. Оказавшийся в его непосредственном подчинении Кадоган делился с дневником «усталым и изможденным видом премьер-министра». Черчилль, писал он, «похоже, еле держится… я беспокоюсь за него». Для Кадогана стало очевидно, что лидер нации сильно сдал за последний год. «Я и в самом деле не знаю, сможет ли он выдержать такую нагрузку». Схожее мнение сложилось и у других ответственных лиц, близко общавшихся с премьер-министром в это время. В частности, например, Брук охарактеризовал политика как «усталого, вялого и нерешительного». Усталость привела к смещению приоритетов с нарушением баланса между важным и второстепенным. То Черчилль зацепился за американский опыт снижения веса самолета и соответственно увеличения его скорости за счет отказа от использования краски и попросил Министерство авиации докладывать ему: если аналогичная практика распространится в Королевских ВВС, то он озаботился грязными и дырявыми мешками в Сент-Джеймсском парке, из которых сыпался песок. В конце мая ему сообщили о нехватке оборудования для насосов, поднимающих бетонные кессоны в искусственных гаванях «Оверлорда». Это было неприятное препятствие, учитывая роль этих сооружений в организации высадки. Проблема требовала незамедлительного решения, и Черчилль его нашел, предложив обратиться за насосами к пожарным. Обычно этот эпизод приводится в качестве подтверждения находчивости, сообразительности и незаменимости британского премьер-министра. Хотя на самом деле он больше указывает на наличие проблем в общей организации работ и излишней централизации системы принятия решений. Неужели в Лондоне больше не было руководителей ниже рангом, чем премьер-министр, кто бы мог найти аналогичный выход из ситуации и добиться претворения его в жизнь?{362}

Помимо изъянов в управлении эпизод с насосами также указывал на идущую полным ходом подготовку к открытию Второго фронта, в которой Черчилль также принимал активное участие. По дипломатическому лавированию, которое отличало поведение британского премьера в течение двух с половиной лет с июля 1941 года, создается стойкое впечатление, что Черчилль был категорическим противником этой операции. Этот же вывод напрашивается, если ознакомиться с некоторыми его высказываниями в узком кругу доверенных лиц. Например, обращенная к Кадогану в апреле 1944 года мысль: «Эту битву (“Оверлорд”) навязали нам русские и американские военачальники»{363}. На самом деле, его отношение ко Второму фронту во Франции было сложнее. Особенность оценки и анализа деятельности Черчилля заключается в том, что она производится с удаленной по времени точке наблюдения. Это отдаление отличает знание о произошедшем. Черчилль, который действовал и принимал решения в условиях неопределенности, подобным знанием не обладал. Для него любой план нападения на противника имел свои плюсы и минусы, соотношение которых зависело от сформулированных целей, понимания ограниченных ресурсов и множества других объективных факторов. Помимо упоминаемого выше следования интересам, в первую очередь Британской империи, на восприятие им военных инициатив также влияли их законченность и успешность. Планы «Кузнечного молота» и «Сбора» этим критериям не удовлетворяли. По мнению премьера, они больше походили на отчаянные жесты, граничащие с авантюрой, результатом которой станут неизбежные значительные потери в живой силе. Аналогичного мнения он придерживался и в отношении первых версий «Оверлорда», отмечая их слабость и неубедительность. Затем, когда стали проявляться детали, он изменил свое мнение, принял операцию и сам вовлекся в ее подготовку. «Я с тобой до конца», – признался он 8 мая Эйзенхауэру, главкому войск, задействованных в «Оверлорде»{364}.

Черчилль настолько проникся новой кампанией, что захотел принять в ней личное участие и высадиться на берег Франции вместе с первыми войсками союзников. Понимая всю опасность этого предприятия, коллеги попытались остановить его, но безуспешно. Лишь личное вмешательство короля заставило премьер-министра передумать. Хотя окончательно Черчилль от своей затеи не отказался и 12 июня – на шестые сутки после так называемого «Дня Д» – пересек на эсминце Kelvin («Келвин») Ла-Манш и отобедал на французском побережье всего в шести километрах от линии фронта. Находясь на побережье, Черчилль обратил внимание на стоящий неподалеку монитор, который обстреливал позиции противника. Заметив, что он никогда за свою долгую карьеру не был на корабле Его Величества, который участвовал бы в боевых действиях, Черчилль захотел подняться на борт монитора, но осуществить это не удалось. Частично он реализовал свое желание оказаться на боевом корабле в момент ведения огня, когда на обратном пути предложил обстрелять побережье из орудий эсминца. Командир корабля согласился.

Примечательным в приведенном выше признании Айку – «я с тобой до конца» – было то, что Черчилль в очередной раз не мог сдержать слез. В этом также проявилась противоречивость натуры британского политика, в которой одновременно уживались чувство долга и переживание из-за неизбежности потерь. Наученный горьким опытом многочисленных штурмов укрепленного побережья, Черчилль был уверен, что новая страница военных действий союзников будет сопряжена со значительными потерями. «Мы должны позаботиться о том, чтобы приливы и отливы не покраснели от крови американских и британских солдат, а пляжи не заполнились их телами», – предупреждал он Эйзенхауэра. Поздно вечером перед началом операции он скажет своей супруге: «Ты понимаешь, что, когда ты утром проснешься, уже могут погибнуть 20 тыс. человек»{365}.

Черчилль ошибся в своих прогнозах. За три