Уинстон Черчилль. Последний титан - Дмитрий Львович Медведев

недели боев общие потери англо-американцев составили менее 8 тыс. человек. Подобная ошибка в прогнозах распространялась не только на потери, но и на сам характер боевых действий. Весной 1944 года Черчилль заметил Эйзенхауэру, что, если к зиме союзникам удастся закрепиться на континенте, захватив Шербург и Бретань, тогда об этой операции можно говорить «как об одной из самых успешных во всей войне». А если к Рождеству они смогут занять Гавр и освободить Париж, тогда «это будет величайшей победой современности». Айк хотел было прибавить ему уверенности, заявив, что к зиме союзники уже подойдут к границе Германии, на что Черчилль ему ответил: «Мой дорогой генерал, для лидера всегда хорошо оставаться оптимистом, и я поддерживаю ваш энтузиазм, но освободите Париж к Рождеству, и никто из нас не будет от вас просить больше». Аналогичные сдержанные прогнозы он озвучивал и британским военным. В середине февраля 1944-го он заявил начальникам штабов, что к концу года союзный фронт будет пролегать «где-то во Франции» и потреблять «все наши ресурсы». Черчилль был не единственным, кто придерживался подобных взглядов. По первоначальной оценке стратегов, выход к границе Германии был запланирован лишь на май 1945 года, хотя в действительности этот этап удалось выполнить к сентябрю 1944-го – даже быстрее, чем обещал Эйзенхауэр. Но Черчилль и после начала операции продолжал придерживаться скромных оценок. В июле 1944 года в частных беседах он отмечал, что выход к Сене будет этапом «кампании следующего сезона». Увидев же стремительное продвижение союзных войск, он воскликнул: «Бог мой, и чем вы только их кормите?»{366}

Успех «Оверлорда» с одновременным масштабным наступлением Красной армии красноречиво говорил о том, что победа Антигитлеровской коалиции – вопрос времени. Говорил он и о том, что послевоенное устройство будут определять в первую очередь СССР и США, а Британии отводится второстепенная роль. У британцев не было ресурсов, чтобы справиться с первоочередными проблемами в своей империи, что уж говорить о проектировании и ответственности за будущее мироустройство. Одной из подобных проблем стал разразившийся после потери Бирмы с ее запасами риса голод в Бенгалии в начале 1943 года, который унес за полтора года жизни свыше 700 тыс. человек. Лондон мог использовать 350 тыс. тонн австралийской пшеницы, но у британцев не было транспортных судов для доставки ценного груза по назначению. Черчилль обратился за помощью к Рузвельту, но американский президент выделить корабли отказался (правда, с извинениями).

Черчилль понимал изменившиеся реалии и тяжело переживал трансформацию. В сентябре у него в очередной раз началась пневмония. Он рассуждал о мрачном будущем после окончания войны, когда у его страны будет наблюдаться недостаток финансовых средств для решения срочных задач. Моран боялся более краткосрочных неприятностей. Учитывая проблемы своего пациента с сердцем, он предполагал, что Черчиллю осталось недолго. «Пусть он хотя бы доживет до победы, – молился Колвилл. – Возможно, даже к лучшему, если он не увидит того, что произойдет дальше». Видевший его в эти дни Брук записал в дневнике: «Он производит впечатление конченого человека, который не способен уловить суть вещей и сам начинает это осознавать»{367}.

Несмотря на плохое самочувствие и осознание надвигающегося периода бессилия, Черчилль не собирался отступать и уж тем более уходить. Он решил использовать собственную харизму и наработанный за годы премьерства внешнеполитический капитал для сохранения роли своей страны в мире. Большую часть второй половины 1944 года он провел в разъездах, переговорах и конференциях. «Я перемещался от двора ко двору, как бродячий менестрель, всегда с одной и той же песней или с набором одинаковых песен», – говорил он о своих поездках{368}. В сентябре прошла вторая Квебекская конференция – кодовое название «Восьмиугольник» (Octagon), в октябре он посетил конференцию в Москве – кодовое название конференции «Толстой» (Tolstoy). В процессе обсуждений послевоенного влияния в Балканском регионе Черчилль взял листок бумаги и карандашом написал на нем:

Румыния: Россия – 90 %. Другие – 10 %.

Греция: Великобритания (в согласии с США) – 90 %. Россия – 10 %.

Югославия: – 50:50 %.

Венгрия: – 50:50 %.

Болгария: Россия – 75 %. Другие – 25 %.

Закончив, он передал листок Сталину, который взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его.

– Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? – произнес Черчилль. – Давайте сожжем эту бумагу.

– Нет, оставьте ее себе, – ответил Сталин.

«Мы сделали это, Чарльз, всего за несколько минут, – скажет Черчилль своему врачу. – Видишь, люди наверху могут делать такое, что другим неподвластно». В этом эпизоде примечательным было не только поведение Черчилля, предложившего подобный экспромт, но и согласие Сталина принять в нем участие. Наш герой высоко ценил эту готовность главы СССР отступить от протокола, отказаться от официальных условностей и предпочесть ведение прямых бесед, лишний раз подтверждая его убеждение в том, что Сталин именно тот человек, с которым можно иметь дело. В своих мемуарах он привел несколько писем, которые были им подготовлены во время совещаний в Москве и в которых подчеркивалась «атмосфера необычайной доброжелательности» (послание Рузвельту), а также «обстановка чрезвычайной дружественности» (телеграмма Гопкинсу). В личных комментариях он указывает, что эти беседы проходили с «такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими странами». Он признается, что «Сталин несколько раз говорил о личном уважении» к нему и он уверен, что глава СССР «говорил искренне»{369}.

В ноябре Черчилль направился в Париж, в котором последний раз был в июне 1940 года. Вместе с де Голлем он принял участие в торжественной церемонии возложения венков к Могиле Неизвестного Солдата у Триумфальной арки. Информируя Рузвельта о своем посещении столицы Франции, британский премьер не без удовлетворения констатировал, что ему удалось наладить дружеские отношения с де Голлем, «не переодевшись при этом во французские цвета». Выстраивание отношений с руководителями других государств и сложные хитросплетения международной политики все больше занимали время Черчилля в эти годы. Иногда он принимал участие в выработке решений, иногда просто давал свои комментарии, которые являлись красноречивым выражением его политических взглядов. Так, например, в декабре во время обсуждений в Палате общин противостояния британских военных и греческих коммунистов Черчилль заявил, что «демократия не шлюха, чтобы ее подбирал на улице человек с автоматом». По его словам, «последнее, что имеет отношение к демократии, это закон толпы, вооруженные банды, захватывающие полицейские участки и государственные учреждения, мечтающие насадить тоталитаризм и заявляющие, как сейчас, что придя к власти, будут убивать всех, кто их политически не устраивает»{370}.

Нивелируемые в 1941–1944 годах борьбой с общим врагом расхождения между союзниками в реализации своих политических амбиций стали все более явно проявляться в конце войны, очерчивая контуры будущего латентного противостояния. К Черчиллю стала возвращаться его ненависть к коммунизму, притупившаяся на время вынужденного сотрудничества. В начале 1945 года он пожаловался Колвиллу на свое бессилие остановить «большевизацию Балкан» и стал убеждать членов Объединенного комитета начальников штабов в необходимости «занять максимум территории Австрии, поскольку нежелательно, чтобы русские заняли больше Западной Европы, чем необходимо». «Единственное, что объединяет победителей, – их общая ненависть», – констатировал Черчилль во время общения с Иденом{371}.

Но общая ненависть к Германии начала спадать и на поверхности появились другие проблемы, требующие решения. В начале февраля «Большая тройка» собралась в Ялте, в Крыму для поиска компромисса – кодовое название «Аргонавт-Магнето» (Argonaut-Magneto). Помимо согласования механизма обеспечения коллективной безопасности и создания ООН одной из основных тем стало построение биполярного мира с разделением сфер влияния между западными демократиями и восточным коммунистическим блоком. В рамках этой темы наиболее остро встал вопрос послевоенного будущего Польши. Для Черчилля и Сталина судьба Польши превратилась