Жизнь способ употребления - Жорж Перек

Почти всякий раз Бартлбут выискивал эти первостепенные знаки, но надежда и на их помощь оказывалась иллюзорной. Иногда Гаспару Винклеру удавалось сделать так, что они пропадали: например, это маленькое красно-желтое пятно он разбивал на множество деталей, где желтый и красный цвета казались совершенно непонятным образом отсутствующими, размытыми, растворенными в крохотных всплесках, почти микроскопических брызгах, мелких подтеках от кисти или тряпки, которые абсолютно не замечались при взгляде на всю картину в целом, но в результате терпеливых движений его лезвия сумели предстать в наиболее выгодном свете. Но чаще всего он действовал более вероломно и, словно угадывая, что в память Бартлбута врезалась именно эта конкретная форма, оставлял такими как есть, на одной цельной детали, облачко, силуэт, цветное пятно, что вне всякого окружения делало их ни к чему не пригодными, бесформенными монохромными фрагментами, вокруг которых непонятно чему следовало быть.

Но еще до этой продвинутой стадии работы ухищрения Винклера проявлялись по краям. Как и классические образцы, эти пазлы ограничивала тонкая белая прямая кайма, и, следуя обычаю и логике, начинать игру — как в партии го — следовало именно с канта.

Правда и то, что однажды, — совсем как тот игрок, который поставил первый камень в середину го-бан, в результате чего надолго обескуражил противника и одержал победу, — Бартлбут вдруг чисто интуитивно начал собирать один из своих пазлов с центра — желтые блики закатывающегося солнца, отражающегося в Тихом океане (неподалеку от Авалона, остров Санта-Каталина, Калифорния, ноябрь 1948) — и добился тогда успеха всего за три дня вместо положенных двух недель. Зато позднее он потерял почти целый месяц, вновь понадеявшись на ту же стратегию.

Синий клей, который использовал Гаспар Винклер, иногда чуть выступал из-под промежуточного листа белой бумаги, образующего каемку пазла, и оставлял еле заметную голубоватую бахрому. На протяжении нескольких лет Бартлбут пользовался этой бахромой как некоей гарантией: если у двух деталей, казавшихся ему идеально подходящими, эта бахрома не совпадала, то он не торопился класть их рядом; зато он склонялся к тому, чтобы совместить две детали, которые на первый взгляд не должны были соприкасаться, но чья голубая бахрома безупречно соединялась, и часто оказывалось, что они действительно прекрасно сочетаются.

И лишь когда этот прием стал привычкой, причем укоренившейся так, что от нее уже не удавалось легко избавиться, Бартлбут заметил, что «случайные удачи» могли запросто быть подстроенными, и изготовитель пазлов в одной из сотни возможных комбинаций специально оставлял мелкий след как метку — или точнее как приманку, — но лишь для того, чтобы со временем еще больше запутать отгадывающего.

Со стороны Гаспара Винклера это была всего лишь примитивная уловка, хитрость на уровне элементарной разминки. Она не отличалась длительным действием, хотя два-три раза озадачивала Бартлбута на несколько часов. Зато она весьма показательно характеризовала тот общий настрой, с которым Гаспар Винклер продумывал пазлы, рассчитывая постоянно сбивать Бартлбута с толку. И здесь были бесполезны самые строгие методики, сортировка семисот пятидесяти деталей по форме и цвету, компьютерная раскладка и прочие научные и объективные системы. Было совершенно очевидно, что Гаспар Винклер задумал эти пятьсот пазлов как одно целое, как гигантский пазл из пятисот деталей, каждая из которых оказывалась пазлом из семисот пятидесяти деталей, и было ясно, что для составления каждого из этих пазлов требовалось найти особый подход, особый настрой, особую методику и особую систему.

Иногда Бартлбут находил решение интуитивно, например, когда по какой-то необъяснимой причине вдруг начинал собирать с середины; иногда он выводил решение из предыдущих пазлов; но чаще всего он его искал дня три, не переставая чувствовать себя полным болваном: даже края оставались незаконченными, пятнадцать маленьких скандинавок, составленные еще в начале, по-прежнему образовывали темный силуэт какого-то мужчины в плаще, который — на три четверти развернувшись в сторону художника — поднимался по трем ступеням, ведущим к молу (Лонсестон, Тасмания, октябрь 1952), а Бартлбут сидел часами и не мог выложить ни одной детали.

Ему представлялось, что в этом тупиковом ощущении отражается сама суть его увлечения: что-то вроде замыкания, оцепенения, отупения, затуманивающего поиски чего-то бесформенного, чьи контуры ему удавалось лишь нашептывать: маленькая выпуклость, подходящая к маленькой выемке, эдакая штучка, крохотный желтоватый выступ, кончик с чуть закругленными зубчиками, мелкие оранжевые точки, маленький краешек Африки, маленький кусочек Адриатики, невнятный гул, глубинный шум маниакальной, жалкой, пустой мечтательности.

И порой, после долгих часов угрюмой апатии, с Бартлбутом вдруг случались приступы страшного гнева, такого же ужасающего и такого же необъяснимого, каким мог быть гнев Гаспара Винклера, когда он играл в «жаке» с Морелле у Рири. Человек, который для всех жильцов дома был самим олицетворением британской флегматичности, сдержанности, обходительности, вежливости, предельной учтивости, человек, который никогда не повышал голоса, в эти моменты впадал в такое неистовство, что казалось, будто оно в нем копилась годами. Однажды вечером одним ударом кулака он расколол надвое столик с мраморной столешницей. В другой раз, когда Смотф имел неосмотрительность к нему войти, как он это делал каждое утро, с завтраком — два яйца вкрутую, апельсиновый сок, три тоста, чай с молоком, несколько писем и три ежедневные газеты: «Le Monde», «Times» и «Herald», — Бартлбут поддал поднос с такой силой, что чайник, взлетевший почти вертикально со скоростью волейбольного мяча, расколол толстое стекло бестеневой лампы и разбился на тысячу осколков, которые усыпали весь пазл (Окинава, Япония, октябрь 1951). Бартлбуту пришлось целую неделю приводить в порядок семьсот пятьдесят деталей, которые защитный лак Гаспара Винклера уберег от горячего чая, зато сама вспышка гнева оказалась небесполезной, так как, перебирая детали, он наконец-то понял, как их следовало выкладывать.

Но, к счастью, чаще всего в результате подобных многочасовых ожиданий, пройдя все стадии сдерживаемого волнения и раздражения, Бартлбут доходил до вторичного состояния, до своеобразного стаза, до некоего подобия совершенно азиатской отрешенности, быть может, сравнимой с той, которой пытается добиться стрелок из лука: полное забвение тела и намеченной цели, разум пустой, абсолютно пустой, открытый, доступный, внимание нетронутое, но свободно плывущее над превратностями существования, случайностями пазла и уловками изготовившего его мастера. В такие минуты Бартлбут видел, не глядя, как тонкие деревянные срезы с предельной точностью прикладываются один к другому, и был способен взять в руки две детали — которые до этого вообще не удостаивал внимания или, наоборот, разглядывал часами, готовый поклясться, что они физически не могут сочетаться, — и вмиг их соединить.

Это ощущение благодати иногда длилось всего несколько минут, и тогда Бартлбуту казалось, что он ясновидящий: он все замечал, он все понимал, он мог видеть, как растет трава, как молния попадает в дерево, как горы подтачиваются эрозией подобно какой-нибудь пирамиде, что очень медленно стирается от прикосновения крыла близко пролетающей птицы; он составлял детали поспешно, никогда не ошибаясь, усматривая за всеми подробностями и подвохами, призванными их скрывать, то крохотный коготок, то едва заметную красную нить, то канавку с черными краями, которые только и ждали момента, чтобы указать на решение, были бы лишь глаза, чтобы видеть: за несколько мгновений, в порыве этого возбуждающего и обнадеживающего упоения, ситуация, которая часами или днями не сдвигалась с мертвой точки и выход из которой он даже не мог себе представить, менялась полностью: целые блоки спаивались воедино, небо и море обретали свое место, стволы становились ветвями, птицы — волнами, тени — водорослями.