Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

— Наверное, в нем действительно есть что-то необычное, — откликнулся я скорее со скукой, чем с воодушевлением, — раз ты так пламенно его восхваляешь. Но за время нашего краткого знакомства я этого не заметил.

— Он послушный католик, — сказал Тутайн, — и из-за этого тоже подвергается опасности. Он исповедуется у одного французского аббата, в портовой церкви. Я не могу представить себе их беседы. Речь всегда идет об одном и том же, и все-таки слова каждый раз должны быть другими. Религии не меняют человеческую плоть, они умеют только ее умерщвлять или навешивать на нее цепи греховности. Я уверен, никогда не случится так, что этот аббат скажет: Господь, создавая вас, имел в виду что-то особенное; Он выгравировал в вашей душе образ звездных орбит; Он хотел выманить из вашего нутра удивительную, присущую животным способность чувствовать аромат времени. — Нет-нет, всегда только блеклый шепот грешника, произносящего конфитеор{227}; и столь же бесцветное отпущение грехов посредником Божьим, который без негодования, а скорее со скукой или отвращением (но вряд ли когда-нибудь с любопытством), голосом, замутненным испарениями собственной души, дарует грешнику чаемое прощение. Священник знает человеческую плоть. Тысячи людей признавались ему, как она устроена. Но он не отваживается усомниться в благости мироздания, потому что оно служит прибежищем и для него самого. Он надеется, что когда-нибудь встретит настоящего грешника, чью вину невозможно простить. Он утратил бы веру в Бога, если бы сама плоть предстала как дух. Он не переоценивает чувственные впечатления; но, с другой стороны, и не понимает их.

Тутайн совсем запутался в своих гипотетических рассуждениях о священнике, который, как мой друг вновь и вновь подчеркивал, не понимает подлинной воли Творца, поскольку не может постичь этот инструмент — замечательного человека Андреса Наранхо, этот календарь, на котором Бог особым способом, с помощью внутренних соков организма, отсчитывает недели, — и всякий раз отпускает его после исповеди в негостеприимную повседневность с сожалением, что видит перед собой не калеку. Между тем в человеке по имени Андрес угнездилась не какая-то дико-разнузданная душа, а лишь не поддающееся приручению, пугающее стремление к регулярности: ни с чем не считающаяся и вместе с тем безобидная потребность…

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Я начал расхаживать взад и вперед по комнате и задел ногой пачку книг на полу. Я поднял одну книжку, раскрыл ее и увидел, что это какое-то научное сочинение из Библиотеки Музея Канарских островов. Я удивленно спросил:

— Кто здесь читает такие вещи?

— Я, — сказал Тутайн. — Я пытаюсь наверстать то, что в более юном возрасте, по понятным причинам, упустил.

— И когда же ты штудируешь эти книги? — спросил я.

— Как правило, по утрам. Я сижу и читаю, пока Буяна спит. В комнате в это время бывает очень тихо. Только дыхание ребенка… Она думает, что я свихнувшийся студент. Впрочем, она мне однажды призналась, что половину мужчин считает свихнувшимися. Они, мол, так странно смущаются и не владеют собой… Женщины, полагает она, умнее и, главное, разумнее (возможно, имеется в виду: собраннее), чем мужчины: они гораздо больше думают о земном порядке и о справедливости для всех…

— Сколько лет Буяне? — спросил я.

— Где-то между двенадцатью и четырнадцатью, — сказал Тутайн. — Я должен еще разъяснить тебе некоторые обстоятельства, прежде чем ты вздумаешь меня упрекать.

— Тебе незачем бояться меня, — сказал я тихо. — Может, тебе следовало бы бояться других.

— Отнюдь, — возразил он. — Я живу в полном согласии с соседями. Я тебе еще расскажу кое-что; но прежде — одно замечание по поводу книг, которое вертится у меня на языке. Сегодня утром мне попались в этих книгах некоторые сведения, которые существенно дополняют наш с тобой вчерашний разговор…

— Не знаю, — засомневался я, — стоит ли тратить на это время.

— А все-таки послушай, — сказал он с нажимом, упрямо. — Ученые вот-вот согласятся в том, что у мужчины восприятие боли сильнее — можно сказать, глубже, больше похоже на лабиринт, чем у женщины. Женщина в этом смысле устроена грубее, зато отличается большей чувственной восприимчивостью и склонностью (часто переходящей в суеверие) давать магическое толкование симпатическим и антипатическим силам.

— Слишком много информации для двух фраз, — сказал я, чтобы притормозить его.

— Это только вступление, — нашелся он. — Так вот: самый яркий пример отклонения от нашего мира мук и душевных переживаний можно обнаружить у черных людей Африки. Порой вообще непонятно, откуда они черпают силу, чтобы сопротивляться боли. Скажем, группа рабочих пытается повалить тяжелое дерево. Один из них случайно попадает топором по своей босой стопе. На эту ужасную рану ему наливают немного нефти, и человек работает дальше. Он даже не скривил лицо… Однако столь крепкая нервная система не выдерживает столкновения с магическими событиями. Жители целых деревень пускаются в странствие, потому что место, где они жили, посещается демонами или потому что над ним тяготеет проклятие: злые чары (мы называем так разные неуловимые влияния). Человек умирает, потому что приходит к убеждению, что не может спастись от какого-то колдовства. Он умирает быстро, за несколько часов, хотя тело у него здоровое, — потому что никто не может обуздать магическую силу, направленную против него. Болезнь, как считают люди, живущие по среднему течению Конго, обязывает выздоравливающего сменить имя — чтобы добиться окончательного выздоровления, но главное, чтобы обмануть возбудителя болезни, создателя магической судьбы: тут важно стереть все следы предшествующего существования. Речь идет о бегстве в другого человека, предпринимаемом индивидом. — Но если такого беглеца, совершенного эмигранта, по невнимательности или по неведению (всегда ведь найдется кто-то, не знающий о превращении и не предупрежденный третьим лицом) назовут старым именем, может случиться, что тот, кого так назвали, от ужаса и потрясения рухнет на землю как мертвый, будто его внезапно настигли вечные силы: раздавленный, охваченный нервным кризисом, от которого его лишь с трудом или вообще никогда не освободят.

Он замолчал. Я не понял, к чему он клонит.

— Следовательно, существует такое знание, или мудрость — пространство действия духа, лежащее совершенно на отшибе, — куда нельзя зашвыривать мячики физической механики; где составленные из мелких фрагментов мосты причинно-следственных связей обрушиваются, распадаются, превращаясь в беспорядочное нагромождение деталей и заклепок… Там же я прочитал еще об одном удивительном факте: что древние жители Канарских островов, имевшие рыжие волосы, голубые или зеленовато-голубые глаза, телосложение отчасти коренастое, отчасти стройное — такой набор черт до сих пор лежит в основе этнического типа здешнего коренного населения, — что эти люди основывали королевства, управляемые двойным королем. Двойной король объединял в себе персону правящего короля и мумию его предшественника. Живой получал царство, когда его предшественник умирал; смерть же правящего короля воспринималась как повод для того, чтобы его соправитель — мумия — был окончательно похоронен. Всякий раз последний умерший становился бессловесным сосудом, таящим в себе мудрость и другие добродетели верховной власти, под которыми, если верить Конфуцию, следует понимать нравственность и решительность. Умерший становился безобманным советником, посредством сверхреальных сил воздействующим на живого соправителя, пока тот, в свою очередь, не станет достаточно зрелым, чтобы принять на себя роль мертвого короля.