Река без берегов. Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга первая - Ханс Хенни Янн

Это дошло до Тутайна. Таким тоном я мог бы говорить о рубашке или о грязи, приставшей к подошвам.

— Ясно, — сказал он. — Что ж, пойдем напьемся. Кафешантан с проститутками, которых мы сознательно избегаем, был бы сейчас уместней всего.

— Выбор заведения я предоставляю тебе, — сказал я.

— Ты, наверное, уже выплакался, — предположил он.

— Я еще не выпил ни капли марка{208}, — ответил я.

— Странно, очень странно, — сказал он. — Кровь, вино, шнапс — в какие-то мгновения они уподобляются друг другу.

Мы вышли в печальный вечер. Я напился сверх всякой меры, но до слез дело не дошло. Я забыл многое; однако же не всё.

* * *

В десять утра я в каком-то банке снял со счета деньги. За несколько минут до одиннадцати одна из монахинь открыла мне дверь в кабинет доктора.

— Почему вы не в черном? — сразу спросил он меня.

Я не ответил. Я не знал, что ответить. У меня не было черного костюма. Я просто не подумал об этом. Я повязал себе черный галстук.

— Вы оплатите расходы? — перешел он к следующему вопросу.

Я отсчитал требуемую сумму и положил рядом смету, которую мне выдали накануне.

— Мы не можем терять время, — сказал он, пересчитав деньги.

Он взял две или три простыни, уже лежавшие стопкой на письменном столе, велел мне следовать за ним и быстро пошел вперед: через зал в коридор и оттуда, вниз по лестнице, в подвал. Перед дверью морозильного помещения стоял гроб, неотчетливый в своих очертаниях. Доктор сдвинул его в сторону. Потом открыл дверь, исчез в темноте, зажег свет. Я хотел войти в брачный покой умерших{209}, но он остановил меня движением руки и потребовал, чтобы мы вместе внесли туда гроб. Это был простой ящик со сводчатой крышкой. Из каштанового дерева, покрытого шеллаком. Мы подняли крышку. Врач вытащил из гроба весь хлам, приготовленный для мертвеца: подушки, кружевной саван, ватную подстилку, бахрому и опилки. Он постелил на дно простыню. Тяжело дышал от натуги.

— Возьмите девочку за ноги, а я возьму за плечи, — сказал.

Мне впервые предстояло уложить мертвого в гроб. Я поспешно взглянул на безупречное, словно вырезанное из слоновой кости тело. Неземной холод перетекал из худых твердых ступней девушки в мои руки. Словно кусок дерева — с глухим стуком — упало тело дочери доктора на дно ящика. Она сразу легла как нужно: пальцы ног с красивыми ногтями касались деревянной стенки гроба, с предназначенной для этого узкой стороны.

Доктор уже стоял возле тела пловца. Засунул пальцы во все еще зиявшую рану.

— Промерз, промерз насквозь! — пробормотал он.

Мои глаза искали лицо Аугустуса; и еще раз скользнули по туловищу. Мне подумалось, что большие мясистые кисти рук в конечном счете порождены тяжелыми бицепсами… «Этот умерший — мое дело, — сказал я себе, — даже Тутайн на него не претендует». Я нашел, что Аугустус после брачной ночи выглядит скорее окаменелым, нежели улыбающимся. Я пожалел, что проявил слабость и уступил Старику. Но теперь менять что-либо было поздно.

— Мы должны перевернуть его, — сказал доктор.

— Позвольте, я встану в головах, — сказал я.

Мы поменялись местами. И попытались перевернуть умершего. Это потребовало больших усилий. Он примерз к носилкам. Нам пришлось отламывать его, как поваленное дерево, которое в заснеженном лесу обледенелыми корнями еще цепляется за землю, хотя больше не пьет ее соков. Мы положили его лицом вниз, на окоченевшую рану. Волосы на затылке побелели от инея. Плечи и ягодицы стали более плоскими, покрылись коркой льда. Эта плоть казалась уже очень далекой от нас. Мы положили ее в гроб, поверх женской плоти. Тела покачивались — одно над другим — и не хотели прилепиться друг к другу. Доктор быстро соединил над этими двумя края простыни. Он развернул вторую простыню, накрыл ею гроб и тщательно заправил внутрь свисающие края. Не пожалел и третьей простыни и проделал с ней то же самое.

— Хотите сказать что-нибудь или как-то иначе облегчить свое состояние? — спросил он меня.

— Нет.

Мы накрыли гроб крышкой. Мне показалось, что плечи пловца упираются в дерево; во всяком случае, со стороны головы осталась маленькая щель.

— Это ничего, — сказал врач. Он достал из кармана горсть гвоздей — молоток уже лежал на стуле — и начал, со стороны ног, заколачивать гроб. Такая работа получалась у него на удивление ловко. Он не испортил ни одного гвоздя, ударял по шляпкам и не слишком робко, и не слишком сильно. Щель в головах постепенно смыкалась. У доктора пот струился со лба. Он сказал мне, как-то нерешительно:

— Выносить гроб отсюда придется нам двоим.

Мы отчасти толкали ящик, отчасти несли. В конце концов выволокли его в коридор. Доктор потушил свет, запер дверь. Потом отправился за подмогой. Я остался в сумеречном коридоре наедине с гробом. Я не испытывал никакого чувства, которое мог бы выразить словами. Доктор появился снова в сопровождении четырех монахинь. Они держали в руках белые конопляные веревки. Они подложили веревки под дно гроба. Потом эти четыре бесплодных существа, как если бы были наделены сверхъестественной силой, понесли гроб. Усердные рабочие пчелы… Вера освобождала их от тяжести груза. Они не делали передышку, не ставили гроб на землю — даже когда поднимались по лестнице. Они ни разу не споткнулись, и дерево ни разу не стукнулось о ступеньку. Они были крылатыми помощниками Малаха Га-Мовета{210}.

Монахини поставили гроб на пол в зале для хирургических операций… или для вскрытия трупов и полутрупов… — посередине, под верхним светом, там, где накануне стояли стол и стул. Потом разошлись на четыре стороны света и принялись молча молиться, как если бы были свечами, которые сгорают медленным огнем для умерших{211}. Внезапно они ушли. Даже не забрав веревки. Доктор тоже исчез. Я остался один.

Говорят, женщины плачут, когда видят, что крышка гроба уже заколочена. Я же испытывал чувство умиротворения. Потому что (правда, с помощью Старика) спас труп, переместив его в это уединенное место.

Стул стоял возле стены. Я сел на него. Никогда потом, с того самого часа, ожидание не было для меня таким нереальным, то есть лишенным всякого напряжения и нетерпения, совершенно свободным от любых стремлений. Ни голода, ни жажды, ни борьбы, ни полового инстинкта, ни Бога, ни сатаны, ни вечности, ни времени… Только гроб из коричневого каштанового дерева, наспех покрытый шеллаком. И гроб этот казался голым. (Гроб Тутайна добротнее.)

Доктор вернулся. Разительно изменившийся. К груди он прижимал гигантский венок, сплетенный из проволоки и пестрых стеклянных бус. Изделие прилежных рук, поражающее безудержной безвкусицей… Отроги своей бороды этот человек с помощью раскаленных щипцов превратил в шесть завитых прядей, по три с правой и с левой стороны{212}. Тело, казавшееся теперь кулем, на самом деле куталось в плащ из тонкой черной материи; однако этот предмет туалета был лишен даже намека на элегантность. Голову доктора прикрывала такого же цвета шляпа в виде тележного колеса. Чудовищные поля шляпы — вместо спиц и колесного обода; выпяченная часть, облегающая череп, — вместо неподвижной печальной ступицы{213}. Под широкими брючинами скрывались потрескавшиеся лаковые сапоги с высокими голенищами.