Лиса в курятнике - Екатерина Лесина

Девицы рассаживались.

Перешептывались.

Императрица пила чай, а придворные дамы помалкивали, и чудилось в том нечто… неприятное? Или просто место это Лизавету смущает. Колонны вон беломраморные. Потолки с золочением. Люстра преогромная, на цепях свисающая, а к ней — с полдюжины высоких чаш, над которыми тускло переливалось пламя.

И пусть светло было в кабинете, ибо день выдался ясным, но рожки горели.

Или показалось?

— Полагаю, начнем мы по порядку, — выступила Анна Павловна, раскрывая давешний блокнот. — У вас четверть часа на доклад и предложения. После, если дамы пожелают, вам зададут вопросы. Мы надеемся, что сегодняшняя встреча пройдет…

А еще муха жужжала.

Где-то вот близенько, может быть, над головой Лизаветы, и главное, что этак громко, с назойливостью, жужжанием своим зело мешая слушать речь статс-дамы. Лизавета поискала треклятую муху глазами, но…

Все блестело, сияло и напрочь отрицало самой возможности проникновения мухи в святая святых.

— А потому, прошу…

Муха села на коленку. Лизаветину, само собой. Была она черна и толста, отъелась на императорских харчах. Застывши ненадолго, муха поползла по платью, будто выбирая местечко поудобней. И Лизавета со странным, мучительным удовольствием следила за мухою.

— …И таким образом, — бодрый голосок Белыниной отвлек и муху спугнул, — мы с удовольствием отмечаем, что приют содержится в отличном состоянии. А если и нуждается в чем, так в новых молитвенниках, на которые мы пожертвовали…

Лизавета с трудом сдержала зевок.

Бессонная ночь решила сказаться в самый неподходящий момент, а может, виной тому было зелье Одовецкой, которая, кажется, сама подремывала, пусть и с широко раскрытыми глазами. Таровицкая оперлась локотком на резной подлокотник, подперла кулачком голову и смотрела… кажется, на муху, которая теперь ползла по белому цветочному узору на стене.

— Стало быть, молитвенники? — уточнила Анна Павловна.

— И еще жития святых, — девица в синем — так и хотелось сказать, что форменном, — платье потупилась, добавляя: — Жизнеописания святых действуют весьма вдохновляюще на юные умы.

— А… простите, — фрейлина в сером наряде привстала, — вы уверены, что иных книг им не нужно? Какие науки им вообще преподают?

Лизавета не без труда подавила зевок.

Не спать.

Позор будет, если она вот так… а если это нарочно? Еще одно престранное испытание? И тогда надобно за мухой следить. Пусть летает, жужжит… мешает сосредоточиться на чужих голосах.

Девицу звали Аграфеной, и происходила она из рода не то чтобы древнего, но весьма уважаемого, многочисленного и славящегося плодовитостью женщин. У самой Аграфены имелось семь сестер, к счастью, возраста слишком юного, чтобы позволить им участие в конкурсе.

— Как же так, как же так… — Батюшка, барон Буторин, человек пухленький, сдобный и вида совершенно безобидного, всплескивал ручонками, и перстенечки на них посверкивали, словно каменья готовы были вот-вот расплакаться. — Фенушка была такой… такой разумницей…

Матушка, почтенная Белена Макаровна, тихо вытирала платочком слезы, правда, умудряясь при том не повредить толстый слой пудры. Лицо ее, округлое, как у супруга, меж тем почти не выражало эмоций. И лишь пальчики, сжимавшие платок, слегка подрагивали.

— Помолчи, — велела она, и Степан Степанович покорно замолк, позволяя себе лишь вздыхать кротко. — Что случилось? Фенечка была здорова…

— Убийство. — Димитрий потер покрасневшие глаза. Спать хотелось со страшной силой, но он не мог позволить себе отдых.

Не сейчас.

— И кто посмел? — голос почтенной баронессы, матери семейства, женщины, несомненно, величайших достоинств, о которых ему уже доложили, звучал холодно.

— Пока… неизвестно. Но мы выясним, — пообещал Димитрий. — Я лично занимаюсь этим делом.

— Вам бы выспаться, — она, большую часть жизни своей проведшая в провинции, управляя преогромным поместьем, не испытывала ни малейшего пиетета пред титулами и личностями, — а после уж искать… поверьте моему опыту, с усталости человек дуреет и слепнет.

— Беленушка…

— А ты помолчи… не мешайся… иди вон к девочкам, они беспокоятся. И скажи, чтоб собираться начинали. Тут нам делать нечего.

Как ни странно, Буторин подчинился. А Белена Макаровна лишь тяжко вздохнула:

— Он хороший… девочек любит. И меня тоже. Только слабый, ну да я сильная… а так… не игрок, не пьянчуга. За птичками вот наблюдает.

— За какими?

— За всякими. Биноклю купил. Бывает, встанет на заре и давай по полям ходить. Крестьяне сперва-то пугались, а после ничего, попривыкли. Блажит себе, и ладно… вон атласу издать думает, о птицах нашей земли. Я и денег дам. Все лучше, чем в карты просадит. Так что вы меня спрашивайте, я отвечу, что знаю.

— А что вы знаете?

И Белена Макаровна призадумалась, правда, ненадолго. Она вздохнула, платочек отложила и вынуждена была при знать:

— Немного… понимаете, Фенечка в отца пошла. Вроде и разумница, а замечтается… придумает себе чего-то там… я-то, признаюсь, надеялась, что подрастет, повзрослеет, детки пойдут, тут то и мечтательность повыведется… а пока… почему б и нет? Она, как про конкурсу эту услышала, прямо покой потеряла…

— За царевича замуж выйти хотела?

— Не то чтобы за царевича… вы поймите, мы в провинции живем, тихо, мирно. Ладно. Только там все свои, с юных лет знакомые. Я ей и говорила, чтоб пригляделась, а ей нехороши. Тот сутулится. Другой говорить красиво не научен. Третий и вовсе больше про коров думает, нежели про любовь. Ей-то казалось, что любовь с коровами никак не совместимо.

Голос Белены Макаровны дрогнул, но слезы она сдержала.

— И решила, что тут всенепременно встретит свою любовь, ту, которая единственная и на всю жизнь. А я перечить не стала. Подумала, может, и вправду? Мы-то там давно друг другу родня, дальше родниться уже опасно. Тут же… Фенечка и собой хороша, и обучена, может, без ваших университетов, но учителям мы платили не скупясь. И приданое ей положили мы приличное… глядишь, и вправду устроила бы жизнь.

В столице, куда отправились всем семейством — Белена решила заодно и младшеньких вывести в люди, — Аграфене понравилось несказанно. Все тут сияло, блестело и навевало превосторженнейшие мысли. И пусть Белена пыталась донести до дочери, что блеск сей — исключительно внешнее свойство имеет, но выходило не особо.

А после был дворец.

И другие конкурсантки, которые казались Аграфене вовсе уж невозможными красавицами. Рядом с ними она терялась, стеснялась и провинциальных своих нарядов, и привычек, о чем маменьке и писала.