Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

я встаю не позже половины шестого – привычка, которую мне смогла навязать не пани Новак, а бабочки. У тех было раздражающее обыкновение пробуждаться к жизни на самом рассвете. Если ты ученый, приходится идти и на такие жертвы. Ранние подъемы – не самое страшное, что может быть в жизни.

Но я начну, пока помню все в деталях. Надеюсь только, что позднее не вспомню еще чего. Все это уже лишнее в моей жизни, но нужно быть честной. Не ради потомков, не ради воображаемых спутников моих строк, а ради себя – того человека, который однажды все перечитает и сожжет.

Все началось с Мельпомены.

Нет, ложь. Все началось с меня.

Мельпомена начала учить меня сначала неохотно, но позже все больше входя во вкус. Я узнала и про зрительный контакт, и про ритмы, и про отвлекающие маневры. Научилась подстраиваться под чужое дыхание, чтобы уловить индивидуальные пульсации человека, вплетясь в которые, как ленточный паразит, можно сломить волю.

Мельпомена показала мне несколько приемов с маятником, навевающих скуку и мысль о ярмарочных фокусах, но я осваивала все, что она имела мне предложить, все впитывала. Может, Мельпомену и не окружали гувернантки с учителями, но свое дело она знает. Черт, даже сейчас, когда я воздаю ей должное, у меня стискиваются пальцы, будто на ее горле!

Еще раз возвращаю честность своим записям, пусть даже это больно. Мне хочется придушить совсем другую особу, вот только сил для этого не хватает.

Итак, маятник. Скажу сразу, что мне не нравится в этой технике: она предполагает, что гипнотизер держит свой инструмент открыто, а тот, кого гипнотизируют, готов к любопытным опытам над собой. Ах, какая милая салонная шалость! Ах, душечка, присядьте ко мне на колени со своей очаровательной безделушкой! Что, говорите, вы умеете?

Мои цели были иными, тайными. Никто не должен был догадаться о них раньше, чем сработал бы план, и даже после этого. Я думала, мне достанет для того ума и хитрости. Не хватило простой сдержанности.

Я слишком рано начала действовать, всего после нескольких похвал. Меня так давно ничему не учили, так давно не хвалили за сообразительность, что я быстро уверилась в успехе.

Сложней всего оказалось застать отца одного, но я выгадала время. Пришлось даже завести отдельную табличку, в которой я отмечала его перемещения по дому, стараясь выявить закономерности. Такие же я вела для наших дорогих гостей. Мне приходилось бывать в нескольких местах почти одновременно, и хорошую службу в этом мне сослужили старые, неиспользуемые служебные коридоры. Раньше через них по комнатам разносили пищу и свежее белье, а быть может, какую‑то приватную почту или еще что такое же интим-ное.

До того как мои исследования принесли плоды, я все же невольно узнала, что значит «месье Жюль не любит женщин». Ха, видимо, тот парень, которого приглашают для прочистки дымоходов в особняке, тоже их недолюбливает. Но это тоже не имеет значения. Важно, что мои глаза были всюду, и никто об этом даже не догадывался. Я была неуязвима, как бесплотный дух.

Мне удалось установить один полезный факт – мой отец ходит к деревенскому цирюльнику (по совместительству аптекарю и почтальону) без сопровождения. Тогда я стала готовиться к засаде. Когда мы встретились у границы леса, я притворилась, что иду навестить могилу матушки, и вот так случилось, что наши прогулки совпали. Упросила отца сопроводить меня до крохотного кладбища, что позади костела. Наверное, я выглядела достаточно грустной и потерянной, что в душе папы всколыхнулось что‑то, что оставалось от его прежней любви ко мне.

Там я и совершила это впервые. Вплелась в ритм его сердцебиения, проскользнула между вдохом и выдохом, погрузила кончики пальцев прямо в мозг отца. Нет, я далека от гениальности, но ученица из меня весьма способная.

Вышло не с первого раза. Поначалу он дичился, как олень, смотрел на меня долго и искоса, будто то, что он видел во мне, его тревожило. Хорошо, честность, снова честность! До чего же это неприятно, почти как зубная боль! Как самостоятельные попытки вырвать из себя эту боль вместе с гнилым корнем. Возможно, это связано с тем, что отец не видел собственную дочь при солнечном свете вот уже пару лет, а девушки имеют свойство расти и меняться. Вероятно, он просто меня не узнавал.

Но спустя несколько недель, несколько попыток с таким крохотным результатом, что поначалу его невозможно было заметить, мне все же удалось нашептать ему то, что я и хотела:

«Гони Терезу от себя, избавься от нее!»

«Вспомни о своей любви к моей матери, вспомни, какой она была, как ты боготворил ее! Терезе с ней не сравниться».

Деревенские ведьмы назвали бы это отворотом, а для результата жгли бы петушиные перья и разливали бы козью кровь на порог соперницы. Но я не такова. Я – человек науки, и гипноз работает, это доказано. Мной.

Итак, после трех месяцев упорных трудов я заметила первый результат – застала Терезу вечером одну в библиотеке. Она стояла у окна и барабанила пальцами по стеклу. Пока не раздраженно, только озадаченно. Но это было лишь началом.

Вскоре – это был уже апрель – отец пришел на наше с ним место встречи первым и дождался меня. В его руке был первоцвет, который он вручил мне, а когда я склонилась понюхать цветок, положил мне ладонь на макушку. Без слов, без единого лишнего движения. Я тоже не пошевелилась, не рванулась к нему. Мгновение было слишком хрупким. И какой бы просвещенной я ни была, меня не оставляло чувство, будто своими наговорами я разрушала чужое, более страшное заклятие. Будто словами плела спасительную рубашку из крапивного волокна, которая должна была вернуть мне отца. Прежним. А позже, много позже пришел бы черед вернуться и брату.

Через пару дней я пригласила отца в свой кабинет под предлогом показать коллекцию. Я приготовила чай с успокаивающими травами, усадила его в единственное кресло… Когда я посадила трепетную бабочку ему на палец, а ее синие с черным крылья отразились в его поблекших от алкоголя и опиума радужках, мне в голову даже пришла одна идея, как улучшить мой гипноз, при этом сделав его только действеннее.

Я погрузила отца в глубокое прошлое, в тот час, когда он впервые увидел мою мать – блистательную, уникальную, с поразительно длинной царственной шеей, перетянутой нитями крупного жемчуга, семнадцатилетнюю девушку, к которой он робел подойти. Все эти детали он рассказал мне сам, не открывая глаз.

В моменты погружения он бывал пугающе откровенен. Но потом я начала спрашивать о действительно важных вещах.

Я узнала о диагнозе мамы, о том, как он хотел выстрелить себе в рот после ее похорон, но каждый раз не мог заставить себя нажать на курок. Не из-за детей – он боялся, что по мстительной божьей воле умрет не сразу. Он поведал о том, как много денег выманили, высосали из него Жюль, Тереза и их поганая шайка мартинистов, которых погнали пинками из Санкт-Петербурга за неуплату налогов, а в Париже не захотели принимать местные магистры ордена. Во Франции они вроде масонов, только отдают предпочтение магическим ритуалам, а не светским беседам. Там‑то разоренные изгнанники и нашли моего отца на самом дне его отчаяния – пропитанного абсентом, но все еще живого и при деньгах.

Впрочем, узнала я, теперь и мы значительно обеднели. Отец перестал вести дела, фамильные средства,