Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - К. У. Гортнер

– Я знаю, в первый раз вас выдали замуж не по вашему выбору. И не могу себе представить, чтобы вы были счастливы в браке. Мне известны подробности, но я клянусь вам своей жизнью, что никогда не причиню вам боли, никогда не буду вас ни к чему принуждать. Если вы предпочитаете провести эту ночь в одиночестве, я уйду без всяких претензий. Я буду ждать сколь угодно долго, пока вы не будете готовы.

Благодарность заглушила мои страхи. Он не просил правды, хотя, вероятно, и подозревал, что я не девственница, как заявлял мой отец, что на самом деле мы лгали не только относительно моей невинности. Он просто ждал ответа, надеясь, но не настаивая. Я вспомнила, как импульсивно поцеловала его в библиотеке, и, думая о том, как это будет чудесно – любить свободно, а не по принуждению, неожиданно для себя сказала:

– Я всегда была готова для вас.

Больше мы не говорили. Минувшая боль растворилась в ощущениях, в медленно нарастающем восторге, от которого я чуть не лишалась чувств, когда он снимал с меня одежды. Наконец я предстала перед ним обнаженная, с распущенными волосами, ниспадавшими до пояса. Он посмотрел на меня с тем же изумлением, какое я видела в его глазах в библиотеке. Я заставляла себя стоять неподвижно, словно позируя ему, не поднимала рук, чтобы закрыть соски, которые налились под его взглядом и от касания воздуха к моей коже, не прятала за ладонями золотой треугольник на лобке, которого по-настоящему не видел еще ни один мужчина.

– Боже мой, как же ты красива! – хрипло сказал он. – Как на той картине Боттичелли – на той, где Венера в раковине, вся белая, розовая и золотая, словно сейчас родилась из пены.

Во рту у меня пересохло, щеки горели. Он опустился передо мной на колени, обхватил ладонями мои ягодицы, придвинул меня к себе. Когда я почувствовала его язык, быстрый как молния, стон сорвался с моих губ.

Я закинула назад голову. Колени у меня начали подгибаться. Мои пальцы погрузились в его волосы, а он уходил все глубже и глубже, и я слышала одновременно и свое затрудненное дыхание, и крик наслаждения, рождавшийся внутри меня. Он уложил меня на ковер, я чувствовала его пальцы повсюду, его одежда словно растворилась сама по себе. Он приподнялся надо мной, и я увидела грудь Геракла, так непохожую на то, что я видела у братьев, – широкую, мускулистую, в пушке каштановых волос, на ощупь напоминающих грубоватый шелк. Его руки, словно высеченные из гранита, уперлись в ковер по обе стороны от меня; он казался огромным. Я чувствовала его напряженный, пульсирующий член на моих бедрах. Глядя ему в глаза, я протянула руку и ухватила его плоть, ощутила ее биение в своей руке.

– Я не могу больше… ждать, – простонал он.

И тогда я подняла бедра навстречу ему, приглашая его внутрь.

И когда он вошел, когда наши губы сомкнулись, наше дыхание слилось, я поняла, что на самом деле я все еще девственница… во всех отношениях, кроме одного.

Следующие недели были заполнены блаженством.

Он научил меня всему, что знал, а я горела желанием показать ему, какая я хорошая ученица. Вероятно, я зарекомендовала себя способной, судя по его стонам и буйному извержению семени. Его вкус соответствовал его запаху, это был вкус морской пены, а, как он сказал мне, мой вкус напоминал вкус анисового семени. Даже после того, как мы принимали ванну и выходили поесть (во время трапезы мои дамы продолжали хихикать, поскольку явно развлекались, подглядывая в замочную скважину за нашими упражнениями), он утверждал, что все еще чувствует на себе мой запах, словно несмываемые духи.

То лето 1498 года было самым счастливым в моей жизни. Мой муж не только научил меня искусству страсти и откровенности между мужчиной и его женой. Его любовь к природе и книгам, его страсть к предвечерним прогулкам по саду после дня, проведенного за раскопками в библиотеке или на верховой прогулке по сосновым лесам на холмах вокруг Рима, где он любил выпускать сокола или охотиться, привели меня к мысли, что до этого времени я не любила или любила не по-настоящему, не так, как те, кто чувствует искреннюю заботу о себе. Я думала, что заботы семьи мне достаточно, думала, что наша близость нерушима. Альфонсо развеял это мое убеждение. Он разбирал его чешуйку за чешуйкой, словно хрупкий панцирь, обнажая под ним мягкий шелк, который в моем сознании сливался с его образом. Когда мы лежали, пресытившись, на мятых простынях, я видела, что в его глазах предстаю божеством. Мне хотелось разрыдаться от радости и облегчения, что я наконец нашла человека, созданного для меня, спутника, о котором тосковало, само не зная об этом, мое сердце.

– Я твоя, – прошептала я, лежа в его объятиях, опустив голову на его плечо. – Твоя навсегда, пока смерть не разлучит нас.

Он всегда засыпал быстро, как беззаботное дитя.

– Не говори в постели о смерти, – пробормотал он, еще крепче обнимая меня. – Я неаполитанец, у нас это считается плохой приметой.

Я улыбнулась. Отъезда в Неаполь я ждала с нетерпением. Мне хотелось убраться из Рима, от прошлого, начать новую жизнь. И, только засыпая под его тихое похрапывание, покачиваясь на отливе бурной страсти, я вспоминала о своем сыне. Что он сейчас делает: спит ли в своей люльке, прижав кулачки к лицу, тепло ли ему, любят ли его в доме моей матери? Я казалась себе преступницей оттого, что могла быть счастливой вдали от него, думать об отъезде в Неаполь, тогда как он останется здесь. На меня надвигался страх, будто неотвязный призрак. Я не могла скрывать эту тайну вечно. Мне придется признаться. Я должна буду сказать Альфонсо, что я не только его жена, но и мать, которая отчаянно тоскует по ребенку.

Да, я должна буду сказать ему. Но не сейчас.

* * *

В августе папочка вновь созвал кардиналов в Рим после летних каникул. Перед их недовольными лицами предстал Чезаре: во всеоружии папского одобрения он ждал освобождения от обета. Он символически снял с себя кардинальскую шапочку и склонил голову с тонзурой, прося снова сделать его светским человеком, позволить снова вести плотскую жизнь, включая и брак, если таково будет его желание.

– Испанский посол, естественно, должен был поднять шум, – рассказывал он, когда мы обедали в саду моего палаццо.

Альфонсо со своим телохранителем Томассо Альбанезе уехал в город, и тут неожиданно заявился Чезаре. Некоторое время мы с ним не разговаривали наедине, и теперь я относилась к нему настороженно. Но он вводил меня в курс последних новостей, будто не замечая моей сдержанности.

– Попенял отцу, что тот позволил мне так легко отказаться от чести, возложенной на меня Христом. – Чезаре закатил глаза. – Однако я думаю, их католические величества озабочены не столько моим недостаточным религиозным рвением, сколько выбором в невесты француженки.

– Так ты собираешься жениться на принцессе Карлотте? – спросила я, откусывая хлеб с копченой говядиной и стараясь оставаться сдержанной и не выказывать интереса к его делам. – И папочка разрешил тебе отправиться во Францию, чтобы заявить ей о твоих симпатиях?