Лавровый венок для смертника - Богдан Иванович Сушинский

и Вольфа, Эллин рассматривала, как своеобразную схему расследования, которой обязан будет придерживаться новый, назначенный генералом Лейсом, следователь. Вторая же содержала в себе угрожающий намек на участие в авантюре леди Удайт. Открыв завтрашнюю — собственную! — газету, Валерия вынуждена будет и ужаснуться и в то же время оценить ее, Грей, великодушие.

Ах, как Эллин хотелось сейчас, чтобы на этом «сценарий бытия» исчерпал себя и она получила хоть малейшую передышку. Все, хватит! Она должна отдышаться, почистить перья, отлежаться вот так вот в течение всего месяца страшной «депрессии прозрения и раскаяния», чтобы затем ввергнуть окружающий мир в водоворот нового «сценария бытия».

Телефон терзал ее долго и назойливо. И когда Грей все же взяла трубку, она вдруг почувствовала, что сил у нее хватит только на этот последний разговор, после чего она попросту уйдет из бренного мира, вместе с душой, через черный туннель, в конце которого не будет не только «света вечного бытия», но даже пламени полуугасшей поминальной свечи.

— Это все еще Эллин Грей.

— Что происходит, Эллин? — вскричал пребывающий по ту сторону туннеля возбужденный, слегка хрипловато-приятный мужской голос. — Вас нельзя выловить!

— Потому что некому… вылавливать. До сих пор все вокруг только тем и занимаются, что пытаются топить меня.

— Что за тон, мисс Грей?! Что за настроение?! Никакого нытья и разочарования! — «Господи, да ведь это же Ойден!» — наконец-то узнала его Грей. — Спешу сообщить, что произошло нечто необычное!

— С кем? С вами, со мной?

— С вами, конечно же с вами!

— Вот как? И что же со мной стряслось? Мне присудили Нобелевскую премию?

— А почему вы спрашиваете с такой иронией? Послушайте, вы, неблагодарная!

— Неправда, Ойден, — по-кошачьи промурлыкала Грей. — Прекрасно знаете, что уж кто-кто, а я умею быть благодарной. Так что, хотите сообщить, что мой рассказ оказался в числе тех самых, двух лучших?

— В том-то и дело! Жюри единогласно признало ваш рассказ лучшим из всего, что представлено на конкурс. То есть вы признаны победительницей еще на первом этапе. Завтра, собравшись уже в полном составе, совместно с учредителями конкурса, жюри лишь подтвердит это свое решение.

Грей почувствовала, что у нее пересохло в горле, а ладони покрылись липким потом. Вот оно, подножие пьедестала! Вот оно, упоительное дуновение славы!

— Вы уверены, что эти безумцы подтвердят неоспоримость моей победы?

— Вынуждены будут, Грей, вынуждены! — яростно прорычал в трубку Ойден. — Ибо все остальное — а подано было еще двадцать семь рассказов — даже не может быть поставлено рядом с вашим произведением! Конечно, кое-каких «десять лучших» для сборника мы все же наберем. Однако «лучших» лишь в понимании того, что ваш рассказ вне конкуренции.

— Дьявол, как же это прекрасно: осознавать, что ты талантлива.

— Еще бы!

— Грейтесь же в лучах моей славы, Ойден, грейтесь.

— А я что делаю? Как у камина вечности. Не знаю только, надолго ли хватит его тепла.

— Намек?

— Обычное опасение.

— Никаких опасений. Даже не представляете, как я признательна вам, Ойден!

— Я же, в свою очередь, буду, как никогда, честен с вами, и признаюсь, что моих усилий здесь просто не понадобилось. Рассказ подан под девизом. Но, явившись на заседание, члены жюри только и говорили что о рассказе «Лавровый венок для смертника», присланном кем-то под девизом «Восхождение». По теории, автора этого девиза знал только я.

Грей снисходительно улыбнулась. Автора знало еще два влиятельных члена жюри — она об этом позаботилась. Но раскрывать этой тайны не стала.

— Что еще раз подтверждает, что выбор жюри был честным.

— Все равно я ваш должник, Ойден. Уже хотя бы за этот звонок. Поверьте, он многого стоит.

— Звонок как звонок. Ну узнали бы о решении жюри на день позже.

— Как вы так можете, Ойден: «На день позже»?! Ведь это все было бы… на целый день позже!

— Завтра вы проснетесь богатой и популярной, Грей. Завидую. Как вам это удалось? Ведь совершенно потрясающий сюжет. Такой лихой сюжетной закрутки не знал еще ни один детектив, созданный писателем западного полушария.

— А может быть, и мира, — как бы между прочим обронила Грей.

— Что тоже покажется несомненным, — тотчас же казнил себя за чрезмерную осторожность Ойден. — Известной и богатой… Чего еще должна желать писательница, чья литературная карьера, по существу, еще только начинается?

— Бойтесь Олимпа, Ойден. Не засматривайтесь на его вершину. Это всегда губительно.

— Вот видите, вы уже позволяете себе давать советы.

— Согласитесь, что классику это позволительно.

И оба вежливо, понимающе рассмеялись.

— Что еще я мог бы сделать для вас, Эллин?

— Позаботьтесь, чтобы об этом событии сообщили все ведущие газеты страны. Да не забудьте о целом сонме зарубежных корреспондентов, — на удивление рассудительно напомнила ему Грей. И Ойден вновь приумолк, пораженный тем, что не слышит победного вопля Эллин, не ощущает ее сумасшедшей радости.

— Пресса взбесится от желания заполучить вас всю и немедленно.

— «Всю и немедленно» пока что мечтаете заполучить меня только вы!

— И даже не скрываю этого.

— Поэтому целую вас, как способна целовать только самая нежная, самая любимая вами женщина.

— Хотелось бы убедиться в этом.

— Первая ночь на вилле, владелицей которой, согласно условиям конкурса, мне надлежит стать и которая сразу же превратится в мое творческое логово, — ваша.

— Вы прекрасны, Грей! Фриленд у ваших ног!

— Не опасайтесь этой метафоры. Он действительно будет у моих ног. Иначе стоило ли запускать в производство весь этот уму непостижимый «сценарий бытия».

— «Сценарий бытия»? — абсолютно ничего не понял Ойден. — Что, существует еще какой-то сценарий? Вы пишете?..

— А вот это вас уже не касается, — неожиданно холодно осадила его Эллин. — Такое понять — вам это не дано.

36

«Но ведь рассказ действительно мой! — упоительно убеждала себя Грей, вновь предаваясь постельной неге. — Это я сотворила его сюжет. Я воплотила его в жизнь. Конечно, были кое-какие текстовые заготовки Шеффилда и Эварда… Но созданы-то они под мою диктовку. Причем, используя заготовки этих литераторов, я переписала рассказ заново; с той динамичностью, с каковой не способен был создать его ни тот, ни другой. Не говоря уже о Согреде. Да и что, собственно, произошло? Три писателя исчезли с лица земли, четвертый взошел на Олимп литературной славы, пройдя по головам еще двадцати семи своих собратьев, ставших отныне его ненавистниками, — вот и все. Кровавый пейзаж окололитературного мира старых, умудренных жизнью шакалов. Старых, умудренных жизнью и закулисной грызней, бомондных шакалов».

Эллин вдруг вспомнила, что этот старый осел Ойден не назвал ни одного из двадцати семи имен соперников. А ей хотелось знать, кого именно она обошла.