Падение Берлина. 1945 - Энтони Бивор

На Еву Браун, равно как и на самого Гитлера, неизгладимое впечатление оказывали художественные фильмы. Обсуждение различных картин стало основным предметом их разговоров между собой. Еву всегда расстраивал тот факт, что она не может участвовать вместе со звездами экрана в официальных приемах, устраиваемых доктором Геббельсом. Возможно также, что под влиянием кинокартин она определила для себя и свой жизненный финал, который должен был свершиться рядом с любимым человеком. Последние письма Евы навеяны мелодраматическими настроениями. Более того, в них чувствуется, что она приписывает себе роль героини, которая долгое время оставалась в тени любимого человека. Однако подходит час, когда ее истинное предназначение станет очевидным для всех.

15 апреля личные вещи и мебель Евы Браун были перенесены в комнату, располагавшуюся по соседству с апартаментами самого фюрера. Здесь Ева оставалась и на ночь. "Она всегда выглядела просто безупречно, — вспоминал адъютант Гитлера по люфтваффе Николаус фон Белов. — Она была очаровательна и до самого конца не показала ни единого признака слабости"[624]. Боязнь оказаться в руках русских заставила Еву и секретаря Гитлера начать тренировки в стрельбе из пистолета. Занятия, которые очень понравились женщинам, происходили во дворе полуразрушенного здания министерства иностранных дел. Они даже вызывали на соревнование офицеров, которые работали в бункере фюрера.

"Мы уже можем слышать гром канонады, — писала Ева своей подруге Герте Остермайер. — Вся моя жизнь проходит сейчас в бункере. Как ты можешь себе представить, поспать удается совсем немного. Но я так счастлива сейчас, что нахожусь рядом с ним… Вчера я позвонила Гретл, вероятно, в последний раз. Сегодня это сделать уже невозможно. Но у меня сохраняется непоколебимая вера в то, что все еще изменится в лучшую сторону, и он также полон надежд"[625].

После отбоя воздушной тревоги берлинские женщины вновь выстраивались в очереди перед продовольственными магазинами. Отдаленный гул артиллерийской канонады напоминал им, что, может быть, это их последняя возможность пополнить запасы питания. Несмотря на все невзгоды, теплое весеннее солнце поднимало настроение горожан. "Неожиданно люди вспомнили, что на дворе весна, — писала одна молодая девушка. — Сквозь смрад дымящихся руин до нас доносился душистый запах сирени, распускавшейся в соседнем саду"[626].

Последние новости с фронта сделались столь же необходимыми для берлинцев, как и продукты питания. Толпы народа уже заранее собирались у газетного киоска, ожидая прибытия разносчика газет. "Газета" теперь представляла собой всего один листок бумаги, заполненный с обеих сторон скорее не информацией, а пропагандистским материалом. Единственно полезным разделом в ней являлась ежедневная сводка событий, представленная командованием вермахта. Несмотря на свою витиеватую многословность, сводка тем не менее содержала названия населенных пунктов, захваченных противником. Именно исходя из этих названий берлинцы судили о том, как скоро можно ожидать прихода к ним русских войск. На сей раз в сводке был упомянут город Мюнхеберг, лежащий уже в семнадцати километрах к западу от Зеелова. Это означало, что фронт на Одере окончательно прорван.

Однако первоочередной заботой горожан оставалась еда. До них уже дошли слухи о том, что жители, уехавшие из Берлина в Силезию, доведены до скотского состояния. Они вынуждены питаться корнями деревьев и травой. Нередко в очередях слышались высказывания, что русские обязательно будут морить немцев голодом. Люди буквально помешались на пище. Она стала представлять для них основную заботу.

Следом за продуктами питания приоритетами для берлинцев являлись те вещи, которые можно поменять на еду. В этот день было объявлено, что горожане начнут получать так называемый "кризисный рацион". Он состоял из порций колбасы или бекона, риса, сушеного гороха, бобов или чечевицы, нескольких кусков сахара и небольшого количества жиров. Выдача этого "рациона" стала косвенным признанием властей, что город находится уже на осадном положении.

Подача газа, воды и электричества прерывалась за день по нескольку раз. Все это снижало жизненные условия существования берлинцев почти до примитивного уровня. Многие из них уже были вынуждены варить картофель на своем балконе на маленьком костре, обложенном тремя кирпичами. Предусмотрительные хозяйки паковали чемоданы с необходимой провизией и спускали их в подвалы, где предстояло прятаться во время боев в самом городе.

С начала февраля на город уже было совершено восемьдесят три авиационных налета. Подобие нормальной жизни, которую берлинцы пытались поддерживать, несмотря на все невзгоды, разрушилось в прах.

Маршал Жуков вспоминал, что во второй половине дня 20 апреля дальнобойная артиллерия 79-го стрелкового корпуса 3-й ударной армии уже открыла огонь по самому Берлину[627]. Однако мало кто из берлинцев слышал об этом ударе. Жуков не знал, что 20 апреля являлось днем рождения Гитлера. Его основной целью было во что бы то ни стало открыть огонь по столице "третьего рейха" раньше войск Конева. Орудия стреляли с предельной дистанции, и снаряды могли долететь лишь до северо-восточных окраин города.

Когда Жуков получил подтверждение о том, что танки Конева в быстром темпе продвигаются к Берлину с южного направления, он отдал срочный приказ генералам Катукову и Богданову, командующим 1-й и 2-й гвардейскими танковыми армиями. Маршал поставил перед ними "историческую задачу" — первыми ворваться в столицу Германии и водрузить над ней знамя Победы[628]. Генералам необходимо было выделить в каждом корпусе по одной лучшей бригаде и послать их на прорыв позиций противника. К 4 часам утра следующего дня Жуков ждал их доклада о выходе на окраины Берлина. Этот доклад предстояло немедленно послать Сталину и информировать о нем прессу. Однако первые танки Жукова появились на окраинах Берлина лишь вечером 21 апреля.

Тем временем юго-восточнее немецкой столицы танки Конева быстро продвигались в районе Шпреевальда. Основное внимание маршала было приковано теперь к 3-й танковой армии, приближающейся к южным окраинам столицы. Еще днем передовые соединения генерала Рыбалко попытались с ходу взять город Барут, расположенный в двадцати километрах к югу от Цоссена. Но первая попытка оказалась неудачной. Конев был недоволен. Он отругал Рыбалко за то, что генерал "двигается со скоростью червяка" и воюет всего лишь одной бригадой, тогда как вся армия стоит на месте[629]. Маршал приказал танкистам прорваться через линию Барут — Лукенвальде сквозь болота, используя те несколько дорог, которые проходили в этом районе. Приказ оканчивался словами "об исполнении донести". Барут взяли всего через два часа.