Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции - Анри Мишель

Это была странная иллюзия людей того времени: они были убеждены, что над идеей можно одержать верх, как над мятежом, и что социализм потонул в крови июньских дней.

Приложение принципа конкуренции к «производству безопасности» является крайним, но логическим выводом из положений Адама Смита. Как это обыкновенно случается, ученики пошли далее учителя в том направлении, которое он им указал.

Привычка судить по аналогии привела их к конечным выводам. Вмешательство государства в промышленность и торговлю вредно, говорил Смит. Вмешательство государства вредно везде, заключают из этого наиболее верные представители и прямые наследники его мысли. Государство, предпринимая работу за свой счет, является дурным коммерсантом и промышленником, сказал Ж.-Б. Сэй. Однако тот же самый автор признавал еще за государством право побуждать и поощрять частных лиц в промышленной и торговой деятельности. Дюнуайе и Бастиа не признают за государством этого права; но, не признавая его, они не признают и некоторых других: государство, говорит Дюнуайе, не только дурной коммерсант и промышленник, но точно так же дурной преподаватель. Оно не должно ни обучать, ни выдавать дипломов на приобретенные знания. Является, наконец, такой экономист, который идет дальше всех своих предшественников и полагает, что государство не всегда может лучше частного общества выполнить последнюю и единственную задачу, которая ему оставлена, – гарантию безопасности. Но ценность этого рассуждения по аналогии невелика. Переходя от своих первых формул к последним, экономисты, сами того не замечая, переходили из одной области в другую.

Из предположения, что деятельность государства вредна в чисто экономической области, ничуть не следует, что она в такой же степени и по той же причине вредна в других областях. Для доказательства этого нужно было бы привести данные, которых мы у них не находим.

Мало того, экономисты протестуют против упрека их в «материализме». И действительно, они или совсем не поддаются метафизическим искушениям, или же, уступая им, исповедуют вообще философию, враждебную материализму. Многие из них специально занимаются моральными вопросами, стараясь найти связь их с вопросами экономическими. Они не хотят допустить, что эти вопросы можно рассматривать независимо друг от друга. В таком направлении написаны превосходные книги, оцененные по достоинству[1302]. Вступая на этот путь, экономисты вполне искренни в своих убеждениях; но являются ли они в такой же степени проницательными?

Моральный материализм, в котором их упрекают, состоит в том, что на первом плане они ставят материальные интересы общества, создание богатства. Конечно, богатство является существенным элементом цивилизации, но представляет ли оно собою самую цивилизацию? Нужно ли вместе с экономистами допустить, что нравственность следует за благосостоянием и богатством, как тень за телом; что лучшим средством помочь широкому развитию личности служит увеличение потребностей, а также средств для удовлетворения последних.

Другими словами, является ли индивидуум прежде всего тем производителем, дело которого защищал Смит, или тем потребителем, интересы которого отстаивал Бастиа? Если индивидуум не что иное, как производитель и потребитель, или должен рассматриваться главным образом с этой стороны, то теория государства, представленная экономистами, вполне оправдывается; но тем самым оправдывается и обвинение их в моральном материализме.

Ланге в прекрасной главе своей книги, где он критикует «догматику эгоизма», напоминает, что Смит написал не только Исследования о богатстве народов, но и Теорию нравственных чувств, и что он, правильно считая «рынок интересов» важною частью существования человека, не забывал, однако, и другой стороны человеческой жизни, подчиненной, быть может, другим условиям и законам[1303]. Ошибка многих последователей Адама Смита состоит в том, что они, имея в виду только «рынок интересов», решали большое число совершенно чуждых ему вопросов, согласно принципу, правильность которого, правда, доказана наблюдением и опытом, но только в известных пределах, так что относительно приложения его за этими пределами ничего нельзя предвидеть.

Нет ничего удивительного, что экономисты и социалистические школы, упомянутые в предыдущей книге, приходят к противоположным решениям: проблема у них не одна и та же. Социалисты спрашивают: каким образом должно быть разделено, распределено богатство, чтобы идея справедливости получила некоторое удовлетворение? Экономисты же спрашивают: какой социальный порядок наиболее благоприятствует росту народного богатства? Очевидно, между этими основными вопросами, на которые отвечают столь различные системы, нет ничего общего.

Отсюда основное непонимание друг друга и бесконечный спор. Когда социалисты говорят экономистам: принцип laissez faire и конкуренции никуда не годятся, они правы в том смысле, что относительно распределения богатства (а они об этом и хлопочут) laissez faire и конкуренция не дают никакого указания. Они не правы относительно условий, наиболее благоприятных росту народного богатства (об этом именно заботятся экономисты): никакая организация труда не может сравняться с конкуренцией и laissez faire.

Наоборот, когда экономисты говорят социалистам: государство никогда и никуда не должно вмешиваться, они одновременно правы и не правы. Они правы со своей точки зрения; не правы с точки зрения их противников. Следовательно, обе школы взаимно правы и не правы: правы в принципе и в деталях, пока остаются в своей области; не правы, когда заходят в область противника.

Действительно, экономические явления можно рассматривать с двух сторон. Как они происходят? Что дает нам в данном случае совершенно беспристрастное научное наблюдение? Затем, в какой мере их естественное течение требует поправок, наблюдения, вмешательства человеческой воли, предполагая, что человек стремится создать разумное общество на началах справедливости? Рассматривать эти два вопроса отдельно и не думать ответить на один из них данными другого – вот методологическое правило, соблюдения которого было бы достаточно для того, чтобы социалисты и экономисты избегли полемики, в результате которой каждая школа дошла в своих положениях до абсурда.

Другое, не менее справедливое, замечание Ланге[1304] состоит в том, что политическая экономия, как всякая наука, достигает точности путем абстракции. Но все без исключения абстрактные данные никогда вполне не соответствуют действительности. Геометрия изучает идеальные фигуры, которые не совпадают вполне с фигурами реальными. Политическая экономия делает то же самое. В человеческой жизни она рассматривает «рынок интересов» и предполагает, что все происходит на нем, как будто бы эгоизм был главным двигателем человека. Она получает таким образом интересную гипотезу, но только гипотезу. Логика требует, следовательно, чтобы все ее заключения находились под сомнением. Если личный интерес является самым могучим двигателем человека и если он совпадает, кроме того, с интересом общим, как учил оптимизм XVIII века, то laissez faire и конкуренция справедливы. Но экономисты обыкновенно далеки от подобной осторожности в выводах, и по мере удаления от нее они становятся все менее авторитетными.